Елена Хаецкая - Звездные гусары
– А я что говорю! – подхватил мой штабс-капитан. – Представляете? Он, говорят, даже выстрелить ни разу не успел: оглушили дубиной, колючий аркан на шею и утащили…
– И кто он такой оказался, этот корнетик? – заинтересовался я. И прибавил: – Я бы его поминал за здравие – иногда помогает. Кстати, знаете, как Володя Штиглиц бежал из плена? Молилась за него мать, баронесса Штиглиц, очень набожная женщина, и вот однажды…
Пахаренков, не слушая – а может, и не расслышав, – меня перебил:
– Ну вот, представьте себе, что документы так и не отыскались и нигде таковой корнетик не значился. Будто вовсе не существовало его в природе. Парадокс!
Он иронически развел руками и посмотрел на меня, подняв одну бровь. Я ответил тем, что разлил водку по стопкам, и Пахаренков снизошел угоститься из моих рук.
– Услыхав о пропавшем, Бельский, по словам очевидцев, посерел, встал из-за стола и, как был с картами в руке, пошел прочь. В N-ском полку, скажу я вам, господа офицеры и не к такому привыкли, потому лишь пожали плечами, распечатали новую колоду и продолжили игру уже без Бельского. Наутро нашли его в горячке. Тамошний лекарь осмотрел его и, в бессознательном состоянии, отправил на базу. Лечиться – вот как вы изволите ехать.
На базе, по слухам, Бельский схлестнулся с князем Зарницыным. Не знаю уж, что в точности у них вышло… Те, кто встречал Сашеньку на базе, после уверяли, будто горячка у него не совсем прошла и держался он как душевнобольной. Ходил мрачный, формы не соблюдал, делал всякие жесты и чудил сверх меры.
– Что вы называете “чудил сверх меры”? – полюбопытствовал я.
– Разное, – сдержанно ответил Пахаренков. – Купил клыкана у какой-то местной дуры, которая носила семь пар панталон, одни поверх других, отчего и задница у ней была шириною в две, простите, ваших. Отвалил ей кучу денег с непременным условием, чтобы она явилась к князю Зарницыну и держалась бы с ним так, словно состоит с ним в любовной связи.
– И что, сделала она это?
– А как же! Притащилась, когда у Зарницына собралось общество, устроилась к нему на колени и начала упрекать. И как умно, шельма, поступила! Если бы она, к примеру, начала с укоров: зачем, дескать, соблазнил меня обещанием жениться, а теперь пренебрегаешь? – то все бы поняли, что это подстроено. Ну кто поверит, будто князь Зарницын мог обещать подобное полоумной синезубой “ватрушке”? Уж она-то это точно понимала! Хоть и дура, а измыслила брякнуть такое, что не всякой умнице придет в голову. Отчего, говорит, ты обещался у меня в доме железную печку поставить, а сам до сих пор не удосужился? Я, говорит, так устаю готовить для тебя на костре! Ты ведь любишь, чтобы соусами всякими пахло, а горелые щепки в горшке с бланманже тебя глумят.
Ну не хитрая ли бестия? “Глумят”! И характерное зарницынское словцо подслушала и так ловко ввернула! Натурально, все хохочут и над князем потешаются. Он даже отговариваться не стал. Просто подарил дуре железную печку и еще дал денег, чтобы отвязалась.
– Да уж, начудил Бельский, – согласился я. – А с клыканом он что делал?
– Водил на прогулку и цеплял на него бантики, а после запустил в дамскую купальню. Поднялся визг страшенный, девицы и дамы повыскакивали в купальных принадлежностях. Бельский стоит там с озабоченным видом и, не обращая внимание на гнев и ужас купальщиц, с тревогой спрашивает: “Где Кларисса? Не утонула ли?”
Что такое? Какая Кларисса? Оказывается, это клыкана он так называет. “Она ведь девочка”, – говорит. Ну кто там будет присматриваться, вы уж меня извините, девочка его клыкан или мальчик! Чудище в бородавках, вроде нашего кабана, только еще и волосьем покрыто. “А как же? – говорит Бельский с еще большим беспокойством. – Я ведь как понял, что девочка, бантики на него навесил. Для всеобщей ясности”.
Клыкан после того случая убежал, Бельский его не разыскивал. Спрашивают его: “Что же ты, Александр Георгиевич, творишь? Если уж хочется набедокурить, запустил бы своего людоеда к господам офицерам… А то – в дамскую купальню!” А он преспокойно отвечает: “По-вашему, я должен был Клариссу к мужчинам засылать? Да за кого вы меня принимаете, господа? Это, в конце концов, неприлично”.
И все. Что с таким разговаривать? Болен человек…
И что, спрашивается, так его потрясло? Вроде бы со здоровьем у него все в порядке. Случилась бы контузия, тронулся бы он от раны или хоть бы ударился головой… Так нет же! Но факт остается фактом: новость о попавшем в плен его подкосила.
Я полагаю, – закончил историю Пахаренков, – что копятся в душе у человека усталость и страх… Ведь только дураки вовсе не боятся, а Бельский дураком не был. И вот, кажется мне, корнет последней каплей оказался. Сашенька мог вообразить, что и его когда-нибудь изловят и приволокут в кочевой лагерь на аркане…
А уж когда на базе попался ему Зарницын, то Бельский его возненавидел. Припомнил и влиятельную тетушку, и женитьбу кстати, и прочие художества. Увидел князя, как тот с обыкновенным своим сонным видом ногти чистит да сквозь зубы рассуждает о женщинах… Сперва по мелочи его покусывал, а после сорвался и сделал историю. Подробностей не знаю, рассказываю с чужих слов. Вроде как Саша поругался с князем за картами, и они стрелялись. Зарницын был ранен сильно, но выжил.
Обоих драчунов отдали под суд. Но вы же знаете, как у нас таких арестантов содержат!
Я покачал головой:
– Бог миловал – не знаю.
Пахаренков глянул на меня с легким сочувствием:
– Да никак их не содержат! Возьмут честное слово, что не будут из офицерской квартиры выходить, – вот и весь арест. Зарницын в ту пору лежал со своей раной, пошевелиться толком не мог, а Бельский, невзирая на честное слово, из-под суда бежал. Будто бы подался на Варуссу. Этого никто не проверял, поскольку он, как выяснилось, билет брал по документам своего денщика. Денщик же, мальчишка фамилией Иващенко, рыдал и уверял, что у Бельского он совсем недавно и совершенно его не знает, ни характера, ни намерений. Часа два обморочно оседал в кабинете у военного прокурора – его и отпустили.
– А с князем что сделали?
– А ничего! Он ведь и не служил, так что его гражданским судом судили, то есть со всякими снисхождениями и вниманием к связям, родственникам и молодой супруге. Да Зарницын и не был сильно виноват: к дуэли его Бельский принудил, в чем клятвенно заверяли все свидетели.
Да уж, вся эта дуэль… Нет, я понимаю чувства Бельского: мальчик корнетик бежит из родительского дома, чтобы сделаться офицером, послужить в колонии среди истинных солдат, – и в то же время князь, русский аристократ, отсиживается за спиной жены и уклоняется от воинской службы… Противно на такое глядеть, согласен. И вызвать труса на поединок было со стороны Бельского весьма благородно. Только глупо. Я бы и мараться не стал. Плюнул да и откланялся. А уж дошло б, случаем, до пистолетов, так Зарницын бы у меня не оклемался.
– Может статься, в душе у Бельского и прежде был надлом? – предположил я, тронутый печальной повестью. – Кто знает? Та история, что произошла с ним в Петербурге, могла сильно повлиять на душевное равновесие…
– Ну, завели новую песню на старый лад! – проворчал штабс-капитан. – Все эти надломы и прочие романтические изъяны – удел натур слабых, изнеженных, прежде времени состарившихся. Дряхлость души происходит от безделья и излишней мечтательности. Вы настоящих, сильных чувств сторонитесь, вышучиваете их, а как случится что-либо на себе испытать, так и надламываетесь. Впрочем, Сашеньку действительно жаль…
Он безнадежно махнул рукой, отказываясь продолжать обсуждение. Я уже понимал, что анализ ситуации – не самая сильная сторона Пахаренкова: его ум имел чисто практическое направление.
– А есть ли о нем хоть какие известия? – спросил я, чувствуя, что захватывающая беседа иссякает.
– Да говорят… – Пахаренков сделал зловещую паузу. – Говорят, на Варуссе Бельский подался к степным разбойникам и у них стал чуть не атаманом…
Дальнейших рассуждений штабс-капитана о нынешнем поколении я не слушал. Смутное мое предчувствие во время рассказа переросло в догадку, теперь же догадка подтвердилась. Я понял, кого повстречал по дороге на космодром.
* * *Разумеется, штабс-капитан оказался совершенно прав, когда предрекал мою жизнь на базе: в знании людей, обстоятельств и мест добрейшему Кондратию Павловичу не откажешь! Уже через два дня после прибытия, пренебрегая оздоровлением, я усердно играл в карты и катал на биллиарде шары у Зарницына.
Почти мгновенно на базе отыскался мой хороший знакомый, поручик Веточкин, какой-то дальний родственник князя.
– Ливанов! – вскрикивал Веточкин. – Ну я точно как знал, что ты сегодня прибудешь! Сижу у себя, с раскаянием читаю докторский лист с расписанием ванн и процедур, коими преступно пренебрегал все последнее время, и вдруг нечто ударяет мне в висок! – Он показал на свой висок, где услужливо забилась тоненькая синяя жилка. – Предчувствие, Ливанов, предчувствие! Я говорю себе: иди, друг Веточкин, и посмотри, кто нынче прибудет на базу. Нельзя пренебрегать инстинктом. Я подхватился и вознагражден: вот ты и здесь…
