Александр Рубан - Феакийские корабли
Вот и всего ничего осталось до полудня. Гефест расшуровал горн, накалил паяльник и стал смотреть, как Демодок устанавливает на место трансформатор, зачищает и залуживает контакты.
— А ведь ты уже стар, Демодок, — неожиданно сказал он. — Помрёшь скоро.
Демодок ничего не ответил. Задвинул панель и стал аккуратно закручивать винты, по одному подцепляя их намагниченным жалом отвёртки.
— А то иди к нам, — предложил Гефест. — Зевса уговорим. Общественное мнение — сформируем. Я тебе храм построю. Стены из чистого золота — хочешь? Будут. Серебряный трон, треножники в каждом углу… Аполлон без таких, как ты — ничто. Потеснишь его, будешь петь у нас на пирах. В чести будешь. А?
— Нет, дружище, — сказал Демодок. — Не смогу я петь у вас на пирах. Без таких, как я — не смогу… Уж лучше я останусь самим собой. Человеком.
— Старым человеком, — уточнил Гефест. — Слепым. Смертным. А зачем?
— Чтобы петь, — улыбнулся Демодок. — Надо быть самим собой, чтобы петь. — Он сунул отвёртку в инструментальный ящик на золотом бедре робота и взмахом руки отправил его обратно в нишу. — И надо петь, чтобы оставаться самим собой, — закончил он. Гефест хмыкнул.
«Потому что появилась надежда, — подумал Демодок. — Мою надежду зовут Тоон. Он тоже стар и тоже скоро умрёт, но у него есть ученики. Целая школа учеников. «Соперники Рока». Остров Андикифера… А ведь начинка радиобуя не может быть слишком сложной: надёжность и простота — синонимы…»
Но вслух он ничего такого не стал говорить. Какая Гефесту разница — умрёт Демодок или уйдет из этого мира? Скорее всего, умрёт.
Боги шумными стаями слетались на Лемнос, к храму Гефеста, обещавшего им потеху. Они запрудили спальню, толпились в дверях, младшие тянули шеи, выглядывая из-за спин старших.
Ловушка сработала.
Гефест глумливо и гневно поносил осквернителей брачного ложа, и боги хохотали, глядя, как посиневший от натуги Арей тщится разорвать железные сети, плотно спеленавшие его и Афродиту. Но каждый рывок лишь усугублял положение любовников, прижатых друг к другу неразрывными путами. Богиня отворачивалась, постанывая от боли и унижения, и Арей наконец затих, вняв её бессловесной мольбе. Лежал, до скрипа сжимая зубы, и сверкал вокруг бешеными глазами. Боги смеялись, а Алкиноевы гости вторили хохоту олимпийцев.
Эрот тоже неуверенно хихикал, выглядывая из-за плеча Гермеса (сам Громовержец смеётся — надо смеяться!), но всё-таки ему было немножко не по себе. «А это не я стрелял! — начал было объяснять он. — Это знаете, кто стрелял? Это…» — Но Демодок нахмурился, и Эрот прикусил язык.
— Послушай, Гер… ик! Гермес! — начал Аполлон, заикаясь от хохота. — А ты согласился бы лежать под такой сетью вместе с пенорожденной?
— С золотой Афродитой? — подхватил Гермес. — Так тесно обнявшись? Хоть под тремя сетями!
— А вот Ар… ик! А вот Арею не нравится! — И боги захохотали пуще прежнего.
Подобревший от смеха Зевс согласился наконец вернуть Гефесту подарки, полученные во время оно за невесту, а хмурый, так ни разу и не улыбнувшийся Посейдон поручился за бога войны и даже пообещал, что сам заплатит выкуп, если Арей этого не сделает. Оскандаленные любовники были освобождены и умчались: Арей — в далёкую воинственную Фракию, отводить душу, Афродита — к себе на Кипр.
Боги, досмеиваясь и крутя головами, стали расходиться.
— А ведь здесь не без Демодока… — услышал певец недовольный баритон морского владыки.
— Не так громко, — вполголоса ответствовал Зевс. — Конечно, не без него. Ну и что? Славно повеселились.
— Если бы все его песни были веселыми. И для всех…
— Ничего, — сказал Зевс. — Пусть Демодок поёт. Пусть лучше поёт, чем…
Голоса их пропали вместе с последним звуком струны, и земная привычная тьма обступила певца. Ощупью повесив лиру на слишком высоко вбитый крюк, Демодок сел и зашарил руками вокруг себя, ища свое блюдо.
— От царя Одиссея — славному аэду! — возгласил Понтоной, неслышно подбегая и ставя блюдо на колени певца.
Демодок хмуро кивнул, вдыхая ароматный мясной пар. Несомненно, это была самая жирная, самая вкусная хребтовая часть вепря, только что целиком зажаренного на углях. Она была ещё слишком горяча — медное блюдо даже сквозь хитон припекало колени. Но Демодок не стал ждать, пока мясо остынет, и, обжигаясь, впился зубами в нежную мякоть, спеша добраться до мозговых косточек. Сегодня — пир, а что будет завтра…
Гости одобрительно зашумели, придвигаясь к столам, громогласно хвалили царя Одиссея за щедрость, гремели полными кубками. Пиршество продолжалось.
* * *Полную жира хребтовую часть острозубого вепря
Взявши с тарелки своей (для себя же оставя там боле),
Царь Одиссей многославный сказал, обратясь к Понтоною:
«Это почетную часть изготовленной вкусно веприны
Дай Демодоку; его и печальный я чту несказанно.
Всем на обильной земле обитающим людям любезны,
Всеми высоко честимы певцы; их сама научила
Пению Муза; ей мило певцов благородное племя».
Так он сказал, и проворно отнес от него Демодоку
Мясо глашатай; певец благодарно даяние принял.
Часть II. Соперники Рока
Глава 6. На Итаке, в хижине Евмея
— …Со всей очевидностью напрашивается вывод о том, что персонификация богов равносильна обожествлению персоны. И то, и другое чревато тотальным безмыслием человеческих масс, их разобщённостью, упадком культуры. Ищущий разум подменяется воображением — но не свободным и творческим, как в нашем маленьком демосе, а скованным, втиснутым в жёсткие рамки общепринятого канона. Этот канон, порождённый не столько действительностью, сколько былым представлением о действительности, не развивается вместе с ней. Его нельзя изменить, как нельзя согнуть глыбу льда. Но, как реки Северной Фракии ломают лёд с приходом весны, так и действительность рано или поздно разрушает каноны воображения. Глупо надеяться, что это произойдёт скоро. Ещё глупее пытаться в одиночку приблизить весну. Одинокий разум не в силах разрушить канон, как одиночный костёр не в силах освободить реку. Но жизнь во льдах безрадостна и убога. Воображение, отделённое от действительности, умерщвляет её и само становится действительностью. Следствие, отделённое от причины, видоизменяет последнюю в угоду застывшему воображению. Поступок, отделённый от личности, перестаёт быть поступком, но по-прежнему определяет судьбу человека. При этом внутренняя мотивация и самооценка уступают место внешнему произволу: произволу тем более реальному и неумолимому, чем более персонифицированы и, как следствие, представимы боги (либо, что то же самое, — чем более обожествлена и, как следствие, всемогуща персона). Утверждение «Есть высший судия» равнозначно утверждению «Не нам судить»…
Тоон прервал лекцию и посмотрел на учеников.
Могучий Окиал спал, утомлённый трудными для его медлительного ума периодами. Спал в неудобной позе: косо привалившись левой лопаткой к стене, свесив на плечо косматую голову и безвольно уронив узловатые руки вдоль тела. Его правая кисть, обращённая ладонью кверху, время от времени самопроизвольно сжималась, обхватывая рукоять короткого тяжёлого меча. Едва пальцы расслаблялись, меч пропадал бесследно — и тогда опять становилась видна мозолистая ладонь Окиала. Ладонь кузнеца — чёрная от въевшихся в неё копоти и медной окалины.
Легкомысленный Навболит тоже не слушал учителя. Примостившись на корточках по левую руку от Окиала, подальше от возникавшего и таявшего оружия, он увлечённо выращивал из земляного пола хижины цветок асфоделя. Длинный стрельчатый стебель, неестественно изгибаясь и вздрагивая, тянулся боковым бледно-зелёным побегом к ноздре спящего.
«Как они восхитительно молоды! — подумал Тоон, с улыбкой глядя на своих учеников. — Бородатые мальчики. Весь мир — игрушка…» Не вставая с мягкой охапки сучьев, Тоон попытался подбросить поленья в очаг, не справился и, кряхтя, поднялся, чтобы сделать это руками.
Боковым зрением он увидел, как Навболит обернулся на шум и, спешно уничтожив цветок, придал лицу выражение почтительного внимания. Но бледно-зелёный побег в последний миг своего существования достиг-таки цели; Окиал чихнул, мотнул головой, ударившись затылком о стену, и вскочил, как подброшенный, инстинктивно заслоняя друга от примстившейся опасности. Некоторое время он так и стоял, освещённый неверным пламенем очага: пригнувшись, широко расставив кривые короткие ноги, — и напряжённо всматривался в рассветно багровеющий прямоугольник двери. Меч в его поднятой для удара или броска руке судорожно мигал, то вытягиваясь в тонкий, не знающий промаха дротик, то укорачиваясь и становясь прихватистой палицей с круглой шипастой гирькой на пятизвенной цепи — любимым оружием эпирских варваров. Трогательное было зрелище, но и смешное одновременно, и Навболит, не удержавшись, прыснул.
