Сергей Шкенев - Красный властелин
Матвей будто прочитал мысли бывшего профессора и ударил глорхийца мечом — голова шамана упала в траву, а следом за ней рухнуло и тело. Барабаш брезгливо переступил через растекающуюся лужу и вытер клинок о грязный халат убитого. Баргузин читал о таком в книгах — каждый герой обязательно должен вытереть меч об одежду поверженного врага. А потом пнуть труп. Странная традиция, не правда ли?
Но командир, скорее всего, книг не читал. Поэтому не стал пинать мёртвого глорхийца, а обернулся к подчинённому:
— Чего вытаращился? Ребят развяжи.
— Ага, — Еремей вытащил из-за голенища угрожающих размеров тесак и принялся резать стягивающие пленников ремни.
— Осторожнее, браток, — попросил один из несостоявшихся кандидатов в жертвы. — Отхватишь чего лишнее.
— А ты не трепыхайся, — пробормотал сквозь зубы Баргузин. Тупое трофейное железо с трудом одолевало толстую сыромятную кожу и всё норовило соскочить.
Твердята не стал дожидаться окончания опасной процедуры. Напрягся, рванул, и наполовину перепиленные путы лопнули с громким хлопком.
— Силён, — Матвей, осматривающий глорхийского шамана в надежде найти что-нибудь полезное, повернул голову. — Откуда такой?
Освободившийся боец с силой растёр затёкшие руки, встал с трудом, даже губу закусил, сдерживая стон, и доложил:
— Старшина пограничной стражи Твердимир Свистопляс. А это, — пограничник показал на поднимающихся на ноги товарищей, — вся моя застава.
Старший десятник уважительно кивнул. Отсюда до границы вёрст пятьсот, ежели не больше, и просто остаться в живых само по себе подвиг.
— Ещё наши тут есть?
— Есть, — Свистопляс ткнул пальцем куда-то в сторону села. — В сарае ещё шестеро мечников из Новогрудского полка, два бронеходца и раненый пластун.
— Он имя не назвал? — сразу оживился Барабаш.
— А ты… тоже?
— Кем я только в молодости не был, — усмехнулся Матвей и в свою очередь представился: — Старший десятник Матвей Барабаш.
— Профессор Баргузин, — Еремей тоже не пожелал остаться неизвестным.
— Борис.
— Глеб.
— Ксаверий.
— Энеец? — удивился Матвей.
Тот улыбнулся в ответ:
— Как сказал однажды Владыка — отныне нет в Отечестве нашем ни пелейца, ни яхвина…
— Добро. Все мы тут роденийцы, через три колоды да об пень с присвистом… Ладно, теперь о деле — мечи в руках удержать сможете?
— Обижаешь, командир, — перечёркнутое шрамом лицо Бориса дёрнулось, изображая злую усмешку. — Ты их нам только дай.
— Что, значит, дай? Пойди и возьми.
— И возьму! — пограничник покосился на кривую саблю шамана, которую Матвей за трофей не посчитал. — Я хоть голыми руками…
— А вот это лишнее.
— Да я их…
— Ты их, — согласился Барабаш. — И они их. Мы все их. Ну что, бойцы, пошли добывать оружие и славу? Знаю я тут одно местечко…
Часовой у огромного каменного амбара, превращённого глорхийцами в склад трофейного оружия, отсутствовал. Нет, сам он, конечно, был, но вот мысли сидящего на корточках и раскачивающегося из стороны в сторону степняка пребывали в прекрасном далёко, прихватив с собой за компанию разум и сознание. А кожаный бурдюк с утаенным от всех чёрным кумысом ещё наполовину полон. Или наполовину пуст?
Воин не ломал голову над подобными вопросами, он пил и пел. Пил, громко хлюпая и отрыгивая, а пел молча, где-то внутри себя. Песня получалась грустная и печальная, как судьба старшего брата, сожженного недавно, буквально только что, колдовством имперской охранной печати. Разве это смерть? Разве это достойная сына степей смерть? И какое может ожидать посмертие после гнусной мерзости проклятого огня? Ейю-бааттор заслужил большего, да будет милостива к нему Небесная Кобылица!
Кочевник так и умер в счастливом забытьи. Лишь чуточку громче замычал, когда чья-то рука закрыла рот и потянула подбородок вверх, заставляя запрокинуть голову, а по горлу прошёлся тупой зазубренный тесак. Толчок в спину, и часовой упал лицом вниз, прямо на опрокинувшийся бурдюк, мешая горячую кровь с шипящим и пузырящимся чёрным кумысом.
— Молодец, Ерёма, растёшь над собой! — похвалил старший десятник ощупывающего труп профессора. — Самочувствие-то как?
— Нормально, — Баргузин пожал плечами и прислушался к внутренним ощущениям.
Нет, действительно нормально, только ноги гудят да жрать хочется так, что желудок уже не воет, а скулит тонко и жалобно, выпрашивая забросить в него хоть что-нибудь. Хоть суслика сырого прямо в шкуре — лишь бы было. А Матвей странный какой-то, недавно ещё ругал ругательски, а сейчас о самочувствии спрашивает. Стареет, наверное, потому становится добрым.
Слева послышалось уханье горной совы и сразу же — тявканье серебристой лисицы. Тихий голос из темноты сообщил:
— Мы закончили, командир.
— Потери?
— Наши?
— Зачем мне знать о чужих?
— Все целы.
— Пленных освободили? Как они там?
— Хреново, — Борис, это был он, подошел ближе. — Нас четверых и выбрали в жертву, потому что на ногах стоять могли…
— Плохо.
— Оголодали ребята сильно.
— Утром разберёмся.
— Угу.
— Не угукай, не филин, лучше зови всех сюда. А ты, Ерёма, скажи мне как учёный человек, вас в Университете замки вскрывать учили?
Баргузин задумчиво почесал кончик носа:
— Странные у тебя представления о наших учебных заведениях, командир.
— Бестолочи вы все там безрукие.
— Какие есть. А не проще ли сунуть под дверь оставшийся горшок с гремучим студнем?
— Дурак, да?
— Чего такого-то?
— А потом что, подумал? — Матвей показал вдаль, где на окраине села виднелись выделяющиеся на фоне светлеющего неба шатры глорхийцев. — Устроим праздник с песнями и плясками, а чем гостей угощать будем? Нет, Еремей, пластун из тебя не получится.
— Не больно и хотелось, — оскорблённый в лучших чувствах профессор отвернулся от старшего десятника и принялся рассматривать громадный замок на амбарной двери. Покойная бабушка почти таким же запирала кладовку, напрасно надеясь, что дед не доберётся до запасов хранимой к праздникам ракии. Хотя чего там добираться? Дедушка пользовался шилом и кривым гвоздём. А если попробовать поковыряться остриём ножа?
— А говорил, будто не учили! — Барабаш хлопнул Еремея по плечу и ногой отшвырнул упавшее на землю творение деревенских кузнецов. — Всегда догадывался, что знание — сила!
Склад не поражал воображение разнообразием содержимого, но дал бы сто очков вперёд оружейному хранилищу любой пограничной заставы. Так, во всяком случае, утверждал старшина Твердимир Свистопляс, а ему врать присяга не позволяет. Он же первым и заметил скромно стоявшую в тёмном углу треногу, небрежно прикрытую рваной мешковиной.
— Командир, да это же…
— Ага, — Матвей потянул на себя грязную тряпку. — Станковая шестиствольная огнеплюйка. «Дырокол Шлюкса-Кульбарта», сокращённо — ДШК.
— Потрясающе! — пограничник спрятал руки за спину, видимо сдерживая естественное для мужчины желание произвести неполную разборку-сборку оружия. — Поверить не могу, как же пикты нам его оставили?
— Это не нам, это вообще оставили, — уточнил Барабаш. — Самим пользоваться нельзя, ихняя магия с кристаллами не дружит — чего-то там не совмещается и может в любой момент взорваться.
— А глорхи?
— Да кто же аблизьянам чего серьёзное доверит? Вот ты думаешь, почему у них луков нет?
— А должны?
— Кочевник без лука — это не кочевник, а сущее недоразумение.
— Так почему же…
— Потому что мозгов у них тоже нет, в драконов стрелять начинают. Добыча вроде как.
— Инстинкты? — блеснул учёным словом Еремей.
— Они самые. Летающим ящерицам на стрелы чихать, но по имперским законам виновные в нападении на пиктийского аристократа подлежат уничтожению. Как сами, так и вся родня их — до седьмого колена.
— А воевать-то кто будет?
— Вот они так и подумали.
Но профессор уже не слушал дальнейший разговор Барабаша и Свистопляса, его внимание было занято совсем другим. Ручная огнеплюйка, такая знакомая и родная… С ореховым ложем и поцарапанной крышкой кристаллоприёмника… Одна из многих тысяч, выпущенных на заводах Родении… Но именно та, что верно служила в первом бою у безымянной рощи. Почему она светится в темноте?
Горячий комок в горле. И странно щиплет глаза. Рука тянется погладить зарубки на твёрдом дереве. Одна, две, три… пять… восемь… Можно не считать, их там двенадцать. Как она сюда попала?
— Матвей, — голос Баргузина прозвучал подобно царапанью железа по стеклу. — Матвей, это же моя…
Старший десятник проследил за взглядом профессора и вздрогнул.
— Что? — забеспокоился Еремей.
— Ничего, — Барабаш закусил губу. — Ничего.