Алексей Кулаков - Наследник
Собственно, из-за своих упражнений он и само прибытие в стольный град Москву пропустил, уже привычно задремав днем на пару-тройку часиков. Поэтому внезапная остановка и поднявшийся многоголосый радостный гомон вокруг возка стали для Дмитрия настоящим сюрпризом — так толком и не проснувшийся, сонно-равнодушный ко всему вокруг, он вышел вслед за своей нянькой, тут же отворачивая лицо от пылающего в небе солнечного диска, и мельком осмотрелся. Все было смутно знакомым и одновременно абсолютно чужим: те же видимые купола церквей отчего-то имели непривычную форму и цвет (совсем не золотой), а вместо асфальта или хотя бы брусчатки под ногами была утоптанная до каменной твердости земля. Возвышающиеся в некотором отдалении краснокирпичные стены Кремля заканчивались совсем не памятными зубчиками в форме ласточкиного хвоста, а ровной двускатной кровлей-настилом. Опирающийся, своими опорами-балками как раз на те самые «хвостатые» зубчики. В дальнем углу двора спокойно стояли потемневшие от времени (или грязи) бочки, чей вид наполовину скрывала небольшая копенка золотистого сена… И чужие взгляды со всех сторон. Любопытные, равнодушные, радостные (этих было больше всего), даже несколько неприязненных — эти он ощутил острее всего. Жаль, не получилось рассмотреть этих «доброжелателей» поподробнее — нянька ловкими движениями поправила слегка перекосившийся в сторону кафтанчик, чуть-чуть передвинула шапку и едва заметно направила-подтолкнула в сторону малого «домашнего» крыльца. Недолгое путешествие по удивительно темным и запутанным переходам Теремного дворца закончилось в довольно небольшой горнице, при виде которой в памяти словно само собой всплыло название.
«Передняя».
За ней была Крестовая, с богатым иконостасом на одной из стен и маленькой подушечкой на специальной лавке — именно на нее он будет вставать коленями каждое утро и вечер, отдавая своей первой и последней молитве не меньше десяти минут. Затем Комната, где с царевичем занимались мудрые и многажды раз проверенные наставники, обучая его всему, что должно знать и уметь наследнику престола Московского. Кстати, единственная светлица, в которой было аж три окна. Ну и наконец, небольшая и по своему уютная Постельная, с очень скромным (и твердым) даже на первый взгляд ложем.
— Присядь, дитятко.
Незнакомая доселе верховая челядинка средних лет попыталась легонько надавить на плечи, понуждая его податься назад.
— Ох!
И тут же получила внимательно-неприязненный взгляд и довольно чувствительный шлепок по запястью. Пока она в растерянности глядела на первенца Великого князя, в светлицу зашла отставшая в переходах Авдотья. Склонилась перед своим юным господином, поймала его разрешительный кивок, после чего начала спокойно расстегивать жемчужные пуговицы кафтанчика. Мимоходом пояснив растерянно переглядывающимся служанкам:
— Касаться Димитрия Ивановича можно только с его на то разрешения.
За ее спиной раздалось еле слышимое фыркание. Впрочем, оно тут же утихло под очередным на удивление тяжелым взглядом восьмилетнего мальчика. Челядинки еще раз переглянулись… Затем одна из них недовольно нахмурилась и напоказ сложила руки под грудью, а вторая шагнула вперед и легко присела, коснувшись кончиками пальцев красного сафьяна сапог. Очередной едва заметный кивок — и царевича стали раздевать уже в четыре руки. Лег на ложе зеленый кафтан, к нему добавились штаны и поясок, к ним присоединилась шапка, шелковая рубашка, затем льняная нательная…
«Вот почему мне кажется, что в этой светлице кто-то решил вспомнить детство? Тормошат меня, будто я им какая-то кукла!».
Общий итог получаса суеты вокруг него можно было выразить всего тремя словами: раздели, помыли, одели. Конечно, восемь лет еще довольно нежный возраст… В котором собственная нагота не вызывает какого-то особого стыда, или даже неудобства — что такого интересного у него могут увидеть три взрослых и опытных женщины? Да и потом, когда он станет старше, тоже ничего особо нового не добавится. А вот чужие руки на его коже — дело совсем иное. Каждое касание вызывало недовольную дрожь и пульсацию в средоточии, вдобавок появлялось ощущение того, что у него своровали маленькую капельку силы. Незаметную и почти неощутимую — но это только когда такая капелька одна. А если их десяток, другой, третий? Все что ему оставалось — стянуть всю доступную силу в источник, и держать ее там мертвой хваткой совсем недетской воли. И терпеть, уже привычно давя в себе частые приступы бешеной злобы, а так же просто невероятно сильного желания — как следует обложить бесцеремонных нянек хорошим трехэтажным (они ведь сейчас на третьем этаже дворца?) матом. Воистину, молчание золото, вот только мало кто знает, как трудно его добыть!..
— А реснички-то, какие длинные да пушистые! Ой, лепо!..
— Кожа нежная…
— И волос густой, матушкин.
Две служанки дружно шикнули на третью, вдобавок сделав очень выразительные глаза. Нашла, дурища, о чем говорить!.. Метнув тревожный взгляд на подопечного, Авдотья достала из специального кармашка на своем платье резной костяной гребень, плавно присела рядом с ним и с явным удовольствием принялась за дело. Пряди, отросшие за время болезни почти до середины лопаток, когда-то мягкие и темно-коричневого оттенка — они медленно, но верно превращались в жесткую гриву черных волос с явственным стальным отливом. Расчесать и привести в порядок такое богатство стоило немалого труда и терпения (особенно по причине отсутствия последнего у царевича), но вместе с тем доставляло ей немалое удовольствие. А в последнее время и вовсе, к концу немудреной процедуры у нее на лице обязательно появлялся легкий румянец, и начинали едва заметно поблескивать глаза — словно после кубка сладкого фрязского вина.
— Ну здравствуй, Митя.
Все три челядинки тут же согнулись в неглубоких поклонах, приветствуя бесшумно зашедшего в светлицу мужчину в кафтане царского окольничего. Как и у всех в Кремле, одежды его были темны и почти без украшений, подчеркивая тем самым траур по царице Анастасии, но взгляд нес в себе скорее властный холод, чем печаль по родной сестре.
«А вот и дядюшка пожаловал, Никита Романович Захарьев-Юрьев… Годика два бы тебя еще не видать, совсем не огорчился бы!».
В памяти отчетливой занозой сидела доставшаяся по наследству легкая неприязнь. Очень уж любил дядя при любом удобном случае ласково и по-родственному потрепать племянника за пухлую щечку — что не доставляло последнему ну абсолютно никакого удовольствия.
— Притомился, поди, с дороги-то?
Каких-либо неприятностей со стороны родни, или там возможных разоблачений он, все хорошенько обдумав и взвесив, не боялся. К постели малыш был прикован более чем на полгода (восемь месяцев, если уж быть совсем точным), и особого наплыва посетителей как ни старался, так и не припоминалось. Затем было «чудесное» исцеление, перед которым царевича Дмитрия успели соборовать, а потом и обмыть. Перед тем, как заботливо переложить бездыханное тело в кипарисовую домовину — вот об этом уже наслышаны были все. В основном, конечно, на уровне слухов и прилагающихся к ним разных домыслов… Но уж знатные московские бояре и духовенство точно знали все необходимые подробности. Тяжелый и неподвластный лекарям недуг, окончившийся чуть ли не смертью, затем долгое выздоровление в тиши и одиночестве — и кто удивится, если после таких испытаний у первенца великого государя резко поменяются характер и привычки? Скорее уж удивятся, если они останутся прежними.
«Если вообще обратят на это внимание. Шутка ли: открылась реальная возможность пропихнуть свою дочку или еще какую дальнюю родственницу подходящего возраста в царицы? Сожрать тех бояр, что попадут в опалу, упрочить влияние на царя, или хотя бы сохранить то, что уже имеется…».
Времени подумать, и прикинуть разные варианты поведения у него было более чем достаточно — и осознанная немота была еще не самым большим следствием этих размышлений. Вдобавок ко всему (конечно, если удалось правильно определить месяц и год своего второго рождения), он вот-вот станет, или уже стал наполовину сиротой. В восемь лет. У его царственного отца, в примерно схожем возрасте и ситуации, характер поменялся ОЧЕНЬ сильно. Да и, в конце-то концов — ему ли бояться? Есть забота и поважнее. Судьба не дала ему детей в прошлой жизни, зато новая подарила сразу трех: братьев Ивана и Федора, и сестру Евдокию. Незнакомых, но уже любимых. Семью. В наказание ли за малыша, или совсем наоборот, в награду… Занятый внезапно накатившими мыслями и ожиданиями, царевич просто сидел и смотрел на дядюшку, который был старше его по возрасту, но отнюдь не по положению и титулу. Спокойно, без явного интереса.
— Так и молчит?
Ответом окольничему был слаженный поклон служанок. Никита Романович тяжело вздохнул, задумавшись о чем-то своем, затем уведомил малолетнего племянника о том, что со следующего дня все его занятия с наставниками возобновляются, причем в полном объеме. Помолчал, ожидая от Дмитрия хоть какой-нибудь реакции, не дождался и едва заметно дернул щекой:
