Талисман цесаревича (СИ) - Ежов Сергей Юрьевич

Гроссмейстер ордена Госпитальеров. Часть 1. Талисман цесаревича

Пролог

Наш физик, Николай Викторович, совершенно гениальный учёный. Не остепенённый, не титулованный и даже совершенно неизвестный в научных кругах, зато гениальный. Это он из пригоршни радиодеталей, набора светофильтров, трёх лазерных указок и немецкой рации из школьного музея соорудил голографический телевизор. Правда, прибор проработал недолго, а Николай Викторович увлёкшись другой идеей, не стал ремонтировать «голяк». Вообще-то Николай Викторович много навыдумывал всяких удивительных вещей, но ни одну из них он патентовать не захотел. «Всё равно эти титулованные бездарности ничего в моих работах не поймут, а если и поймут, то непременно украдут» — говаривал он в ответ на очередное недоумение друзей.

Впрочем, разговор не о Николае Викторовиче, а обо мне, его старинном приятеле, тоже учителе, но уже химии и биологии. Зовут меня Булгаков Юрий Сергеевич. В момент, о коем сейчас повествую, я сижу в кабинете химии и биологии, и заполняю классный журнал. Нынче зимние новогодние каникулы, ученики счастливо бездельничают, а вот учителям спокойно отдохнуть не даёт РОНО [1] — начальство потребовало организовать в школах дежурство педагогов, вот учителя и подравнивают всяческие хвосты в своей документации.

Итак, я сижу за учительским столом, когда в коридоре раздалось пение:

— Гром победы раздавайся [2]!

Это приближается Николай Викторович. Кроме своей гениальности физик имеет привычку выискивать всякие старинные песни и распевать их.

— Как успехи, Коля, все ли делишки переделал? — спрашиваю, не поднимая головы.

— Всё заполнил, все отчёты написал. Юра, а не шарахнуть ли нам по стопочке? Во-первых, мы с тобой совместно не отметили две тысячи двадцать первый год, а во-вторых, благодать-то какая — ни детей, ни начальства!

— Погоди минутку, я закончу, и шарахнем. Накрывай там, на столе в лаборантской. А кто из сторожей нынче дежурит?

— Вовка-Морковка. — отвечает Николай Викторович, заворачивая в лаборантскую.

Здесь расстояние маленькое, не более двух-трёх метров, мы разговариваем вполголоса, слышно прекрасно.

— Не стуканёт гадёныш?

— Не-а! Я его в котельную прогнал.

— Ну наливай, я готов к восприятию бодрящего напитка. — говорю Николаю Викторовичу поднимаясь из-за стола.

— У меня всё готово. И ещё, дружище. Не желаешь ли поучаствовать в историческом эксперименте?

Тут я торжественно вступаю в лаборантскую, где у стола хозяйничает Николай Викторович.

— В каком смысле «историческом»? Мы с тобой вляпаемся в историю?

— Смешно пошутил, одобряю. В историю впишут наши имена, поня́л? Моё как экспериментатора, а твоё как объекта задуманного и проведённого мною эксперимента.

— Ага. Я, значит Белка и Стрелка, две морды в одно рыло, а ты на белом коне?

— Как всегда, Юра, ты же не первый раз становишься подопытным кроликом. А пока прими стопочку, дорогой.

Хлопнули по стопочке, закусили горячей отварной картошкой посыпанной зеленью, солёным огурчиком и тонко нарезанной домашней колбаской — Николай Викторович большой мастер по части копчения и по части тончайшей нарезки мясных и рыбных деликатесов.

— Что на этот раз делать?

— Да ничего. Я уже всё подготовил с утра пораньше.

Оглядываюсь вокруг. Действительно: ножки стула, на котором я сижу, обмотаны чем-то вроде светодиодной осветительной ленты, а сам стул стоит на серебристой лавсановой плёнке.

— Давай-ка я тебе, дорогой, датчик подключу, и останется только нажать на выключатель.

— Погоди, торопыга. Сначала скажи, что ты задумал?

— А, ничего особенного. Я тут машину времени смастрячил на днях. Оказывается, это нисколько не сложно — потребовалось всего-то сойти с ума да посмотреть на мир другими глазами.

Насчёт сумасшествия Николай Викторович пошутил, это его такая привычная шутка, кстати, нисколько не смешная, поскольку почти правдивая.

— Машина времени. Ага. Ты придумал. Ага. А что она сделает, мой беспокойный друг?

— Я же говорю, ничего особенного. Сейчас она тебя перенесёт на пятьдесят лет назад, аккурат в тысяча девятьсот семьдесят первый год, и будешь ты десятилетним пацаном, даже без штанов, не то, что без документов. Зато никаких камней в почках, никаких старческих болячек, и даже никакого прогрессирующего маразма. Согласен?

— Насчёт маразма прозвучало очень утешительно, а вот насчёт камней, слабо верится. Хм, а штаны-то куда денутся?

— Здесь останутся. Они из этого времени. А вот твоё тело, оно во всех прожитых тобой временах. Поня́л?

— Вот так просто? Получается, я смогу поехать и захерачить того гребаного Андропова и всю его троцкистскую кодлу? — стыдно признаться, но я, несмотря на высокий статус учителя иногда в кругу ближайших друзей, а если конкретно, в присутствии Николая Викторовича, могу выразиться несколько непарламентски, а ещё реже, даже непечатно.

— Теоретически сможешь. А практически — хрен тебе, Юра, на всё рыло. Там в гэбэ такие волки, что шансов у тебя почти, что и нет. И предупреждать ты никого не предупредишь, а только загремишь в дурдом. Думаешь, я не прикидывал такой расклад? Прикидывал. Так что имеется возможность всего лишь прожить новую жизнь, не повторяя своих ошибок.

— Ай, не болтай глупостей, Коля! Старых ошибок я, может быть, и избегу, зато наделаю новых. Это же очевидно. Хотя пожить в молодом и здоровом теле — это заманчиво. Чертовски заманчиво!

— Я о том и толкую, Юра.

— Погоди, дружище. А всё ли так гладко, как ты тут говоришь?

— Не всё. Что уж тут скрывать — почти ничего неизвестно. Теория не отработана, аппаратура сваяна на коленке… Хрен её знает, как оно всё поведёт. Но мы с тобой ничем не рискуем, дорогой. Не получится, значит останемся как есть. Страшно?

— Да нет, чего мне бояться, у меня уже два инфаркта было, третий не за горами.

— Я ж, о чём и говорю. А вот ежели с тобой получится, то я сяду на твоё место, да тоже рвану в прошлое, тут меня тоже ничего не держит. А не получится — буду думать где ошибся.

— Погоди ещё раз, Коля. Это я голяком окажусь в семьдесят первом году, а тогда морозы-то были ой-ёй-ёй, да и снега наметали под крышу, ты об этом подумал?

— Ясен перец, подумал. Ты окажешься как раз в этой лаборантской. В школе-то найдешь, во что одеться?

— Ну да. В спортзале, помнится, были лыжные костюмы. А ты голова, Коля!

— Я же говорю, всё под контролем! Ну ладно, ты готов?

— Я как юный пионер — всегда готов.

Николай Викторович щёлкнул выключателем… И ничего не произошло. Хотя… Кое-что всё-таки случилось: я почувствовал, как меня порвало пополам, в смысле — каждая моя клетка, каждый атом разделился ровно напополам… Вернее не так: каждый атом создал свою точную копию, и одна из половинок плавно отшагнула в сторону, к окну. Впрочем, это разделение было совершенно безболезненным, разве что я почувствовал удар по почкам — резкий, но при этом несущий огромное облегчение. И как подтверждение, в тишине раздался шорох и бряканье. Всё происходящее я видел уже со стороны. Я Юрий Сергеевич Булгаков, видел как Юрий Сергеевич Булгаков, но уже не я, растерянно водит рукой по пояснице и глядит на своего друга. Как они дружно и резко повернулись на звук, как увидели на полу, между их столом и окном, невеликую россыпь песчинок и мелких камушков коричневого цвета, с торчащими жёлтыми кристаллами.

Повисло молчание, которое прервал Юрий Сергеевич.

— Ну ты дал, Коля! Ты из меня одним махом выдернул все почечные камни! Я их сразу узнал — раз в три месяца такие рожаю в ужасных корчах. А тут совершенно безболезненно!!! Теперь озолотишься, Коля.

— Больше ничего не почувствовал? — потрясённо прошептал Николай Викторович.

— Почувствовал. Как будто половина меня от меня оторвалась и отшагнула вон туда. — Юрий Сергеевич пальцем указал в угол, где стоял скелет Стасик. Рядом, совершенно невидимый сидящим у стола Юрием Сергеевичем и Николаем Викторовичем стоял я. Стоял и не мог пошевелиться, поскольку был укутан во что-то вроде многих слоёв прозрачного полиэтилена, и хотя ничего не мог сказать, прекрасно слышал разговор остающихся: