Ю. Соколов - Выбери жизнь!
Больно, обидно сознавать общую беду нашей Родины, попавшей в алко-никотиновое и обжорное рабство.
Я счастлив, что мне повезло: я вырвался с помощью «Оптималиста» из этого омерзительного рабства… Но как много осталось их, чье имя — рабы!..»
Уважаемые коллеги! Позвольте сегодня вас так называть. Если бы кто-нибудь сказал вам на первом занятии, что вы будете мыслить подобными категориями, наверняка этого человека осмеяли бы. Но ведь случилось! Наступило прозрение, пришло «время действий» — именно так выразился другой наш слушатель.
Рассказывая о том «хорошем», что было приобретено в результате употребления обильной, жирной и смешанной пищи, одна из слушательниц так «живописует» свой портрет:
«Я испытывала верх блаженства, набивая свою утробу различными утонченными блюдами. И каждый вечер с нескрываемой любовью рассматривала в зеркале свое расплывшееся тело, разбухшие ноги, кукольно-буффонадные руки и лицо с тремя подбородками да утонувшими в жировых складках глазами. Вызывающе гордо восседала я в частых застольях, принимая утонченные комплименты в свой адрес по части того, что «хорошего человека чем больше — тем лучше». И, конечно, очень жалела своего мужа, остававшегося по-прежнему поджарым, как в пору недавней молодости, когда он страстно обнимал и ласкал меня — такую же худющую… Увы, была во всем этом и горчинка: уж не было прежних ласк, да и задыхался он в одной кровати со мной от жара (или жира?) моего тела.
Что еще хорошего? А то, что избавила семью от затрат на посещение театров и концертов, потому что в залах, к сожалению, не предусмотрено кресел для моих габаритов. Не было надобности приобретать изящные сапожки, всякие брюки, юбки, блейзеры и другие туалеты, подчеркивающие определенные части тела…»
Слава Богу, юмор не оставил вас, коллеги, несмотря на такую большую нагрузку (не только физическую, но и психологическую), испытываемую вами все эти дни. Об этом, кстати, свидетельствует еще целый ряд сочинений, одно из которых я вам прочту.
«Что хорошего дал мне алкоголь?
Господи, неужели уже утро? Ох, как мне плохо. Кажется, всего лишь полчаса назад я, еле раздевшись, рухнул в постель, а вот уже снова над ухом омерзительные звуки электронного будильника призывают к новым трудовым победам во славу грядущего дня. Бог ты мой, как хочется спать и ни о чем не думать, как все болит внутри, но вставать, видимо, все-таки придется.
Все плывет, внутри все трясется, комната покачивается из стороны в сторону, и, чтобы побриться, надо иметь такие ловкие руки, что Игорь Кио сдох бы от зависти. Кое-как завязываю ненавистный галстук, но что делать — на работу надо показываться вовремя и в мало-мальски пристойном виде. Из зеркала на меня смотрит опухшая и отечная физиономия с красными глазами. Ничего, пройдусь по улице, по морозцу, через полчаса буду как огурчик. Сколько все-таки у нашего брата неиссякаемого оптимизма и бодрости — дай Бог другим хотя бы половину, но стрелки на часах не дают пуститься в философствования по этому поводу, и приходится оставить их на потом.
Есть не могу совершенно и, наскоро выпив пару кружек воды, выбегаю на улицу, на ходу засовывая в рот сигарету. Ох, лучше бы я не курил! Стало так плохо, что ноги сами собой подгибаются, а в глазах красные и зеленые круги так и наезжают друг на друга. Хоть бы вырвало, что ли, да ведь черта с два, давно уже забыл, что это такое. Ведь сколько раз говорил себе: не жадничай, оставь граммов 150 на утро, мучиться ведь будешь, так куда там — пока вечером все не употребишь, ни за что не остановишься. Хоть бы электричка скорее пришла, что ли, а то стоять никаких сил нет.
Ну, наконец-то, вот она, милая. Плюхаюсь на сиденье и засыпаю.
От электрички до работы иду пешком, чтобы немного проветриться. Разве какой-нибудь хилый трезвенник стал бы в такой мороз по свежему воздуху гулять, здоровья набираться? Да ни в жизнь, непременно бы эти четыре остановки на троллейбусе в духоте и толчее проехал. Опять же, приду на работу, меня спросят: «А ты что такой красный?..» А я отвечу гордо- «Да вот, как всегда, пешком на работу по морозу шел. Бегом, так сказать, от гиподинамии!» Все и отстанут, а чтобы перегаром сильно не перло, так на то валидол припасен — шнырь таблетку под язык, вот тебе и запах, как у герани на подоконнике!
Ну вот, пришел, сел, отдышался, перекурил — опять плохо стало. Ничего, терпи, самое худшее часам к одиннадцати настанет, когда натурально помирать начнешь, а сейчас, пока время есть, надо все дела переделать, все вопросы решить, чтобы потом никто не приставал. До десяти часов через силу, но хожу, вопросы решаю. Однако все — силы оставили. Доползаю до курилки и падаю на скамейку. Хватит, пусть теперь другие воюют, и так целых два часа героических, можно сказать, усилий производству отданы. Хотел бы я посмотреть, как какой-нибудь непьющий хлюпик в таком состоянии работал и что бы он там наработал, а я хоть и остатки сил положил, но ничего, по крайней мере, вроде бы не напортачил, чтобы потом переделывать пришлось. Пить так пить, работать так работать!
Ну, ладно, с работой на сегодня покончено, теперь опохмелиться срочно надо, а то чувствую, что конец наступает — сердце то из груди выскакивает, то совсем останавливается, голова от давления, как арбуз, распухла, за горло словно душит кто-то, все болит, будто в гестапо пытали, а руки так трясутся, что прикурить не могу. Да и то, какой уж день сегодня пошел — четвертый или пятый? Кажется, четвертый… Значит, так: понедельник, вторник… ага, четвертый… Нет, погоди, еще ведь в воскресенье поддавали, значит, надо вместе с субботой считать. Тогда шестой день… Ох, да пропади оно все пропадом, опохмелиться срочно надо, никаких уже сил нет…
На подгибающихся ногах спускаюсь с восьмого этажа в подвал. Завскладом Ленуся ко мне хорошо относится, может, граммов сто спирту плеснет, я ведь редко у нее прошу… Берегу ее, можно сказать, как полярник НЗ. Лифт, как< назло, снова на профилактике и, пока спускаюсь вниз, становлюсь таким мокрым, как все прибалтийские республики вместе взятые.
Внизу, в подвале, Ленуся растеряно хлопает ресницами: «Ты знаешь, еще вчера на ЭВМ последний забрали. Они там все с похмелья были, вот и собрались контакты протереть, а новый я еще не получала. Ты во вторник приходи, я тебе обязательно налью».
Во вторник, вот балда! Да я во вторник, может, уже сто раз жив-здоров буду, и мне твоего спирта даром не понадобится. Я во вторник, может, уже новую жизнь начну. Во вторник… Я вот сегодня, в четверг, в одиннадцать утра помираю, а ты — во вторник!.. Ох, и дуры же эти бабы — ну никакого понятия нет. Во вторник…
Мысленно проговариваю эту тираду и очаровательно улыбаюсь Ленусе: «Нету, значит? Ну, ладно, Бог с ним, как говорится… А во вторник мне уже наверняка и не надо будет. Сегодня вот надо было, граммов сто, там, для одного дела… Ладно, нет — значит нет». Улыбаюсь еще очаровательнее и делаю глаза такими нежными и прозрачными, что через них, должно быть, виден мой затылок. Во вторник… Вот гадюка!..
Ох, как мне плохо! Что же делать, так ведь и помереть можно! Пойду, попытаю счастья в третьей мастерской — у Томки, нашей институтской барменши. Лезу в карман, нащупываю золотые часы, прихваченные из маминых ценностей, и с разгону ввинчиваюсь в лестничную клетку до шестого этажа.
Заканчиваю свой путь почти на четвереньках: воздуха не хватает, и я всасываю его с завыванием, как пылесос, глаза вылезли на лоб да там и остались. Вот это темп, вот это старт, вот это перегрузка! Меня же теперь совершенно спокойно можно в космос посылать. Без скафандра. И без ракеты-носителя. Так, приделать пропеллер сзади, как у Карлсона, — и вперед. Контакт — есть контакт, от винта — есть от винта, рапорт сдал — рапорт принял, вольно! Пошел! Центр управления полетом сообщает: два часа пятьдесят минут, полет проходит нормально…
Ну, ладно, отдышался, теперь можно и к Томке. Томка — это секретарша третьей мастерской, замечательной души женщина, у нее почти всегда есть и водка, и коньяк под залог. Правда, сидит она в одном кабинете с Илларионовой — заместителем начальника мастерской, но ничего — Бог не выдаст, свинья не съест. Потихоньку приоткрываю дверь. Так и есть — Илларионова на месте, но меня, натурально, не видит. Зато Томка сразу поднимает голову и, выпучившись на меня, зачем-то раскрывает рот. Я делаю ей страшные глаза. Она ерзает на стуле, опасливо косится на свою начальницу и делает мне тоже страшные глаза. Ох, как мне плохо, а тут еще с этой выдрой перемигивайся. Собираю все силы и делаю ей ну просто чудовищно страшные глаза. Она в ответ вертится так, будто в брюки ей заполз ежик, и делает глаза еще страшней. Господи, и так-то на Змея Горыныча после атомной бомбежки похожа, а еще рожи корчит! Тут я не выдерживаю и начинаю беззвучно, одними губами, говорить все слова, которые знал сам или слышал от людей, знающих еще больше. Не выдерживает и Томка — выскакивает из-за стола и направляется к двери.
