Сатпрем - Сказочный Ключ
5
Бигарно-Улитка
Он прошел к краю пристани, где был привязан его челнок, бывший полностью белым до того дня, как в порыве протеста (против чего, неизвестно), он выкрасил его черным гудроном от утлегаря до заднего борта, включая руль. Но грот* оставался голубым, как и фок**, полоскавшийся на ветру. Маяк стоял на своем месте, и все так же пенились скалы в фарватере. Бигарно также оставался сами собой. Когда он был на земле, в нем всегда что-то бушевало - мои "тайфуны", как он говорил - а затем эти тайфуны растворялись в смехе, как только он проплывал мимо маяка с маленькой красной шапочкой (красный цвет = опасность). Еще бы! Бигарно любил опасность, он любил шторм, он любил ветер, он любил неизведанное - а также запах жимолости на тропинках Семафора. Но вечером он должен был возвращаться на землю, и это было досадно - либо заходить в порт, и это было началом другой досады... которая не была морской. Едва он приставал к берегу, как слышался поток изысканной брани на хорошем французском, даже бретонском: gasht, maloru; "Вот Бигарно вернулся", - говорили рыбаки. Чем же он был так недоволен? Материком, самим собой? Жизнью? Жизнь, что в ней хорошего, кроме простора и бурунов, которые привлекали всегда, даже когда они портили форштевень и крутили на месте; шторм - это привлекательно, это надо было преодолевать - пре-о-до-ле-вать, этот пароль нравился Бигарно. А на земле, что преодолевать? Ничего не меняется, соблазнительные улыбки, слишком соблазнительные, которые кончались в неизвестно какой постели, откуда поднимаешься с жаждой мюскаде, как если бы была грандиозная прорва жажды. Жан Бернес (так звали нашего Идиота) был тогда классным братком. С ним все было понятно. А затем молчание простора, мертвый штиль, когда маленький клапот мягко плещется по курсу, как если бы жизнь бесконечно уходила в голубизну. Маленькая спокойная секунда, которая покачивалась, как пена на зыби. И, к тому же, эта жажда плыть еще дальше, как если бы существовало чудесное "далеко"... которое всегда обманывало, чтобы заманить вас еще дальше - и что будет в конце всего этого? Однако Жан-Бигарно вовсе не хотел конца! "Конец" всегда подразумевал начало. Тогда Бигарно начинал скрежетать зубами, как плохо смазанный ролик. И снова возникал немой и непонятный вопрос. Он мог бы славненько потонуть в мюскаде или, лучше, в необъятном просторе, раз и навсегда - отчего, стало быть, ему хотеть топиться? Его мать, Лизетта (Мария-Луиза по паспорту - "Мария-Луиза-молчаливая", как прозвали ее прародители) была твердой бретонкой, готовой ко всем невзгодам, даже с полдюжиной детей, которых ей наделал отец-христианин, а вовсе не распутник. С этой стороны все было прочно и надежно, это было даже солидное пристанище для Бигарно, но было так много других сторон... неизведанных - эта чертова генеалогия, восходящая до каких пор? Поэтому он злился и брал курс на простор. Каждый день он распускал большой парус и маленький фок, полоскавшийся на ветру, но все это повторялось каж-дый-день и было хорошо знакомо, как дно гавани, а простор не имел дна, право! Бигарно же хотел коснуться дна, которое не имело дна! Он был совершенно безрассудным и невыносимым. Он очень хотел найти порт, который не имел бы пристани - с тем же успехом он мог бы поискать порт в открытой Атлантике или в неведомых Гесперидах. И иногда он спрашивал себя: не лучше ли ему утонуть? Без причины. Без причины. Он был в отчаянии... из-за чего? И в то же время он был как великая надежда. Надежда на что? Странно, прибиваемый к берегу мусор имеет зеленый цвет. Жизнь, она была странным приключением в идиотизме, который должен был иметь смысл - это как смерть, которая вечно хотела жить, чтобы бежать, и как жизнь, которая вечно испытывает жажду умереть или бежать в вечность. Вы мне говорите, что в этом есть смысл? Гхо, гхо... Но он не хотел возвращаться в свой порт, это было ясно и определенно, даже если бы это причинило боль доброй матери Луизетте. И он снялся с якоря в последний раз.
Песнь потерянных Веков
Есть нечто, чего не хватает так не хватает в наших жизнях
Окна, которое раскрылось бы на бесконечность, которая улыбнулась бы уголком сердца которое погрузилось бы в Твою великую волну которая побежала бы там как никогда
Есть нечто, чего не хватает так не хватает в наших жизнях
Нечто, что есть навсегда что наполняет каждый час как знакомая музыка как сладость потерянная и снова найденная в то же мгновение
Есть нечто, что кричит что так кричит в наших жизнях
Нечто, чего нет там и что пронзает наши жизни болью без имени зовом столь старым что он как все боли мира, зовом столь пылким что он как любовь без дна для всех этих жизней потерянных жизней
А! найдем ли мы это нечто, чего не хватает так не хватает в маленькой секунде как в потерянных веках?
6
Черный Вагон
О, вековечный странник, что же ищешь ты? Бигарно, какая выдумка! Кто назвал тебя так? "У меня нет имени", - ответил он, - "нет страны, я живу возле моря - что касается всего остального, смотри выписку из моего свидетельства о рождении." Затем, в один из дней своих путешествий, этих портов, этих пристаней без конца, всегда одинаковых, Бигарно высадился в... Безумии... полном. На пристани, но на пристани, как никакая другая, однако в этом же Времени, в стране, которая звалась Больше-Никогда. Но это Больше-Никогда, оно бежит, бежит - в вечность? Бетонная пристань, на ней рельсы, вагоны для скота. Люди из железа, автоматы на поясе, лающие приказы, и так много ошалелых бигарно, которых заталкивали ударами дубинок в эти вагоны. Десять, сто, пятьсот, неизвестно сколько, в каждый вагон, до тех пор, пока он не набьется, как сардинами консервная банка, куда последняя сардинка должна загоняться последним ударом дубинки. И раздвижные двери закрылись на ночь. Ночь, как на заре Веков. После этой ночи больше не было дня - никогда-никогда. Вы были мертвы раз и навсегда. Не было больше страны - никогда-никогда. Не было больше имени, кроме лагерного номера, 53766. Больше не было братьев, кроме как братьев по несчастью, больше не было знакомых людей, больше не было моря, земли и небес - это было на другой стороне, другой стороне всего: жизни, смерти и преисподней, в никакой дыре, которая, возможно, была дырой первого бигарно в мире, который цеплялся... за что? на голой скале. Как первый Идиот в мире, немой и ошарашенный, который не знал ни идиотов, ни мира, ни... чего? Было только огромное ЧТО ночи и небытия - возможно, это "что" возникает, когда цепляешься за скалу. Раньше было начало, был конец, все было похожим. Теперь же не было ни начала, ни конца - это было... ничто. Однако это не прекращалось. "Это" длилось три ночи и два "дня" этого Времени, стоймя, бок о бок, как в вагоне сардин. В первую ночь - ничего: все были ошарашены. Иногда поезд останавливался в ночи и слышался автоматный треск - дыра в полу, побег?... Но из этого никогда не убежишь! Бежать, куда? От смерти? но не было даже могилы, чтобы "где-то" ее избежать. Вторая ночь - снова стоя, но были номера, которые умирали стоя, не было места, чтобы умереть, и зловонные запахи - тоже стоя. Кто-то принимались выть, сходил с ума, пока сосед по номеру не заставлял его замолчать под ударами кулаков - иначе бы все сошли с ума. На третью ночь не было ничего, кроме молчания и нескольких смертей стоя - молчание... На третий день двери раскрылись, и они должны были выпрыгивать прямо в снег. И в голый Ужас. Бигарно-53766 сказал себе еще кое-что, как из глубин старого океана: это надо пре-о-до-леть. И он преодолевал это 536 дней и ночей. Но больше не было дней и ночей, они были похожи, не было ничего, к чему можно было бы прицепиться на голой скале. На пятьсот тридцать пятый день Бигарно вдруг почувствовал, что его внутренне что-то тянет; он повернулся на своем тюфяке - его сосед взглянул на него большими нежными глазами: "Было близко..." Близко? "Ты скажешь моей матери..." И на этом все, он умер. Пришел человек из железа, стянул с него арестантскую робу, отметил его лагерный номер, начертанный на груди, и - в печь. Бигарно больше не знал ни своего имени, ни названия своей деревни, ни имени своей матери - он был нигде. Снаружи высилась груда трупов. На пятьсот тридцать шестой день Бигарно был "освобожден": выпущен в еще большую Ночь, потому что это был день всего мира, но он, Бигарно, был навсегда нигде.
7
Бигарно-Улитка у Ракообразных
Все же был этот сосед с большими нежными глазами, который оставил что-то, как послание. Возможно, это было все, что осталось у него "человеческого". Бигарно был мертв. Как заставить жить смерть? Притворяться? Это было невозможно - не-воз-мож-но. Как жить этим невозможным? Это как тысячи смертей свалились ему на голову, тонули в его сердце, как свинец. Было ли это из-за страданий, было ли это из-за "Нет", было ли это из-за "Да"? Случилось ли это от ужаса или все же от любви? Это была огненная дыра из Ничего. Ничего, это невозможно. Ни человек, ни зверь, ни рыба, ни пателла* на какой-либо отмели. Пустая раковина выпотрошенная, это невозможно. Без прародителей, за один раз. Впрочем, все предки были уже мертвы, это была смерть конца - конца чего? Это было ужасное ЧТО - физиологически и как рана в сердце. Черная рана, огненная, неизлечимая. Эта рана была, возможно, всем-что-есть. Как вылечить смерть, которая все же бьется? Делать видимость - это невозможно. Или же стать еще одним трупом - мне не нравятся кладбища, мне не нравятся все их притворства. Как выжить в катаклизме? Это было как миллионы лет назад. Как первый бигарно должен был заполнить "нечто" - но "наружная корка" образовалась позднее. Было что-то до этой корки. ЧТО же это было? Это была не метафизика, это была прото-физика, жгучая, кровавая и ранящая - да, действительно, нужна была корка, чтобы прикрыть эту рану, либо предать ее забвению. "Люди", это была корка забвения. Экс-Бигарно не мог забыть. Но он и не мог жить просто так. Было слишком больно. Он не мог больше ненавидеть эти другие корки, которые жили в своем Ужасе, это было так, как ненавидеть самого себя, но он не мог больше и их любить - можно было бы любить просто так, как бурые водоросли на отмели, как те нежные большие глаза, которые ушли в смерть. Была Нежность на дне этой корки. Это было последнее немое слово жизни. Так что? Тогда что, черт возьми! Это что - оно было, возможно, первым немым словом жизни. Эта Нежность - она, возможно, была последним не найденным словом - не могущим жить в этой корке. Тогда, в тот день, наш первозданный Идиот эпохи до мудрецов, до священников, до ученых не-идиотов, последовавших за ними, отправился читать последние прописные мудрости мыслителей не-идиотов. И вот однажды, в какой-то гавани на какой-то особой и неопределенной долготе, он наткнулся на мудрость мыслящих ракообразных - наш современный кровоточащий Идиот умел все же читать - и увидел грандиозный заголовок: Бытие и Небытие. Небытие - это понятно, это было прожито, а вот бытие... что это такое? Оно ушло с большими нежными глазами. И он прочел, изумленный, в конце пятисот страниц этой скучной мудрости не-идиота:
