Владимир Дворцов - Форвард № 17: Повесть о Валерии Харламове.
И конечно, было очень интересно поехать в этот большой белый город. Почему именно белый, он не знал, но таким он представлял себе мамин южный город. О том, что ждет его в Бильбао, он особенно не думал, полагал, что все будет так же, как в Москве. Так же будет он гонять футбольный мяч и хоккейную шайбу во дворе, так же отец будет точить ему коньки… Да, но ведь отец не едет с ними?… Вот это уже было непонятно. Оставалось только чисто детское нетерпеливое предвкушение перемен и желание похвастаться. Он говорил ребятам во дворе:
– Еду в Испанию.
– Че-е-го? – недоверчиво тянули товарищи. Им было обидно, что Валерка едет куда-то очень далеко, и удобнее было не верить в это.
– В Испанию. Страна такая. Там испанцы живут. Ребята смеялись и с издевкой спрашивали:
– Это понятно. На то она и Испания, чтобы там испанцы жили, а ты-то кто? Ты зачем туда едешь?
Ответить на этот вопрос было не так-то просто, и Валерка говорил:
– Да ну вас, вам разве объяснишь чего… Единственный человек, с кем можно было поговорить по душам, была сестра Таня. Но ей было только семь лет, и она еще меньше него понимала всю громадность перемен, ожидавших их. Во всяком случае, куклам своим она говорила, что они едут к бабушке и дедушке, и куклы молчаливо соглашались.
Чем ближе подходил день отъезда, тем стремительнее неслось время, все становилось каким-то странным, ненастоящим. Теперь уже восьмилетний Валерка понимал, что привычная жизнь вот-вот рухнет и исчезнет, и душу сжимал холодный страх, но тут же его смывало возбуждение сборов.
В Одессе он впервые увидел море. Особого впечатления оно на него не произвело: вода и вода. Зато теплоход «Крым» был огромный, белый. Такой же белый, каким он представлял себе город Бильбао. (А Бильбао оказался не белым, а четверть-миллионным серым промышленным городом, окруженным горами.)
Когда они прощались, он вдруг впервые по-настоящему понял, что расстается с отцом, и острая боль кольнула его: и сегодня уже папы не будет, и завтра, и послезавтра. Он плакал вообще редко, а тут не выдержал, зашмыгал носом. Вцепился в отца мертвой хваткой. А Борис Сергеевич лишь повторял:
– Ничего, ничего, Валера…
Уже когда Бегоня с ребятами прошла пограничный и таможенный контроль и стояла на палубе теплохода, он вдруг вспомнил, что забыл отдать сумку с учебниками для первого и второго класса. Зачем Тане и Валерке нужны были советские учебники в Испании, он не знал, но почему-то ему казалось необыкновенно важным, чтобы они все-таки взяли эти книжки.
– Нельзя, – строго сказал молоденький пограничник. – После того, как проходят таможенный контроль, передачи запрещены.
– Я знаю, товарищ сержант, – растерянно бормотал Борис Сергеевич, – но ведь учебники… Как же он без учебников… Родная речь…
Пограничникам и таможенникам положено руководствоваться четкими и ясными инструкциями, а не эмоциями. Но столько горя, наверное, было написано на лице Бориса Сергеевича Харламова, что пограничник, вздохнув, сказал:
– Ладно, сейчас передадут.
Они стояли втроем на палубе «Крыма», как стояла в Ленинградском порту на борту теплохода двадцатью годами раньше двенадцатилетняя девочка Бегоня, но тогда она смотрела на незнакомый город незнакомой страны, а сейчас покидала родину. Вторую родину. И внизу, на пирсе, ее муж потерянно и печально махал рукой. Заревела Татьяна, всхлипнул Валерка. Бегоня вцепилась в поручень. Можно было бы – сейчас перенеслась с ребятами вниз, к Бореньке.
Но пирс уже тихонечко отплывал от них, поворачивался, и Валерка вдруг понял, что это не берег плывет, а их корабль отплывает от него, от отца, и заревел, уже не стесняясь, во весь голос.
* * *
В Бильбао все говорили по-испански. И даже бабушка и дедушка говорили по-испански, что было удивительно: ведь это его бабушка и дедушка, и ни слова по-русски. Хотя, если разобраться, и дедушка Сережа и бабушка Наташа тоже ни слова не знали по-испански. Испанский дедушка Валерия пошел работать еще раньше, чем мама и папа, – с двенадцати лет. Много лет он плавал мальчиком-матросом на баржах по рекам. Потом работал шофером. Скопил денег и стал владельцем грузовика, между прочим, советской трехтонки – марки «ЗИС-5».
Дочку с внучатами дедушка с бабушкой встретили в просторной квартире на втором этаже благоустроенного семиэтажного дома. Прямо под ними, правда, располагалась таверна и было шумновато, но ведь к этому можно привыкнуть.
Ребята здесь оказались такие же, как и в Москве, если опять не считать, что не говорили по-русски, но Валера быстро осваивал мамин родной язык. Танька – та вообще вскоре стрекотала по-испански так, будто никогда не говорила ни на каком другом языке.
Еще было странно, что в воскресенье все отправлялись в церковь, и не с кем было поиграть. Церковь в Испании могущественна, а страна басков – цитадель католицизма. Родители, не окрестившие ребенка, работу здесь не найдут. Церковь же выплачивает и пособие на новорожденного.
Четыре месяца Валерка учился в испанской школе. Учился хорошо. Только на уроки закона божьего старался опоздать или не ходил вообще. Как-то классный руководитель – учитель математики – спросил у него, верит ли он в бога. Валерка удивился такому глупому вопросу и сказал:
– Нет, конечно, сеньор.
– Почему? – рассердился учитель.
– Как – почему? Потому что его нет.
– А откуда ты знаешь, что его нет?
– Папа сказал.
Наверное, папа был недостаточно авторитетным источником для учителей, потому что все они говорили о боге. Но для Валерки авторитет Бориса Сергеевича был непререкаем, и он отказывался и креститься, и молиться.
Классный наставник за это его невзлюбил.
Казалось бы, страна и город, где выросла Бегоня, должны были быть родными для нее, но ребята адаптировались к новой жизни куда быстрее, чем она. Так же, как раньше мучили ее сны об Испании, так и теперь она видела заснеженную Москву, снегоуборочные машины и аккуратные валики сугробов вдоль тротуаров. И ее Борю, который бежал вдоль этих снежных валиков и все махал ей, как будто хотел догнать.
Она все чаще стала задумываться о возвращении домой. Именно домой. Так она себе и говорила: «домой». Потому что дом был там, в Москве, и подруги были там, и родной «Коммунар» был там.
Наверное, принять окончательное решение о возвращении ей помог небольшой эпизод в местной радиостудии. Ее пригласили туда выступить с рассказом о жизни испанцев в Советском Союзе. Она согласилась. У многих испанцев дети – теперь уже взрослые – оставались в России, испанцы всегда испытывали глубокий интерес к этой стране. Сколько раз ее расспрашивали соседи, знакомые родителей: а правда, что там круглый год снег, что запрещено молиться, что… что… что…
На студии были очень любезны.
– Пожалуйста, сюда, сеньора Карламофф. Вот, пожалуйста, листок с вашим выступлением. Не волнуйтесь, прочтите его спокойно… Просмотрите текст вначале, вам будет легче читать.
– Текст? – переспросила Бегоня. – А зачем текст? Я думала…
– Видите ли, сеньора, очень трудно выступать перед микрофоном без подготовки, и мы просто хотели помочь вам.
Она взяла листок и начала читать о том, какой трагедией для нее была жизнь в Советском Союзе, как страдала она…
Она почувствовала, как на нее нахлынуло возмущение. Годы с ее Боренькой были трагедией? Работа на родном «Коммунаре» заставляла ее страдать? Она фыркнула и отшвырнула листок.
– Это все клевета, – твердо сказала она, – спасибо за такую помощь, сеньоры, но я это читать не буду.
Объявленная заранее передача не состоялась. Пришлось пустить в эфир музыку.
Вот тогда-то она и решила: уеду. Домой. К Бореньке. К снегоуборочным машинам, что с грохотом идут строем по Ленинградскому проспекту. К подругам. Домой.
После возвращения в Москву с родителями и родственниками продолжалась оживленная переписка. Отец умер в конце шестидесятых годов. А мать прожила еще десяток лет. В начале 1981 года по настоянию Валерия Бегоня поехала отдать матери последний долг. Пробыла там почти до осени – вдоволь наговорилась по-испански, повидала всех родственников и добрых знакомых. Домой поехала на поезде – через всю Европу. Она и не подозревала, какой удар судьбы ее ожидает.
Из ЦСКА позвонили в Брест, попросили оградить Бегоню от волнений. Товарищи из Бреста пошли навстречу: из газетного киоска изъяли газеты с некрологом ее сына, отключили в ее вагоне радио. На вокзале в Москве Бегоню встретила Татьяна. Ее подкрасили, дрипудрили, дали цветы. Бегоня возвращалась радостная, с подарками. А за машиной ехал доктор ЦСКА Игорь Силин, и по его просьбе шла еще машина реанимации.
Дома Борис Сергеевич встретил жену в черном костюме и сам весь черный от горя. Едва вошли, не выдержала Татьяна, расплакалась. Сказали Бегоне о гибели сына. Дверь по договоренности с Силиным была не закрыта, он влетел со шприцем. Бегоня попросила газету. Дали. Она снова упала в обморок: «Зачем жить, если мой любимый Валерик погиб?»
