Михаил Ромм - Я болею за «Спартак»
Нас встречают приветственными криками.
Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки. Из палатки вылезает пожилой человек — я узнаю Аркадия Георгиевича Харлампиева, начальника подготовительной группы. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы.
Нас засыпают вопросами. Мы делимся новостями из Москвы, Оша, Алтын-Мазара и базового лагеря. Больше всего интересует альпинистов положение в базовом лагере.
Где Горбунов? Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка до двадцатого августа огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться.
Письма... Привезли ли мы письма? Вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное... «Альпинисту» Гущину...
Общий хохот...
После беседы нас угощают незатейливым, но сытным ужином.
Солнце садится за южное ребро пика Коммунизма. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки.
Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет.
Внезапно раздается громовый гул и грохот. Я удивленно оглядываюсь.
— Лавина, — спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Коммунизма со склонами пика 6868. Тысячи тонн снега низвергаются по круче на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, дол го еще стоит в воздухе.
Лавина... Грозный, неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных зрелищ в горах.
— Лавина, — повторяет Гетье. — Они идут здесь каждый день... Покойной ночи!
Большой, спокойный, медлительный, он встает и шаркающей, размеренной походкой идет к своей палатке.
8
Жизнь в ледниковом лагере. — Альпинисты и носильщики. — Героическая работа Абалакова, Гетье и Гущина на восточном ребре. — Попытка Цака, Шиянова и Маслова продолжить подготовительную работу.
Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании Николая Петровича.
Рано утром нас будит голос Харлампиева:
— Усумбай, чай бар[15]?
Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит ее на стол, составленный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зеленым зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе.
Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Ярко-рыжий Абалаков становится впереди шеренги и демонстрирует упражнения: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема — положить в макароны томат или нет — грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор.
К концу трапезы со стороны маленького моренного озера, в котором мы обычно умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдик и краски для очередного наброска, а когда мы сели за стол, он пошел умываться.
Приход Маслова дает крутой поворот нашей беседе.
— Вы уже успели умыться, доктор? — ехидно спрашивает кто-нибудь, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота.
— А вы уже успели слопать мою порцию? — отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку чая.
Цак, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Усумбай спасает положение: ставит перед Масловым запасную порцию.
Раздается грохот очередной лавины. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встает над ними белое ватное облако.
После завтрака мы надеваем башмаки и штурмовые костюмы, берем кошки и ледорубы и расходимся группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для изучения техники альпинизма, чем наш ледниковый лагерь: скалы всех видов и степеней трудности, ледники с трещинами и без трещин, ледопады, сераки, фирн, осыпи, морены — все это сконцентрировано возле лагеря в огромном количестве и богатом выборе, до всего рукой подать.
Лагерь пустеет. Дежурный по кухне вместе с поваром принимаются за стряпню.
Возвращаемся к обеду, полные впечатлений. Особенно благодарный материал для бесед и обсуждений дают альпинистские подвиги Каплана, этого неисправимого горожанина, умудряющегося скользить и падать на самых ровных местах.
Обед подходит к концу. Мечтательное выражение водружается на широкой физиономии Гетье. Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают осмысленность. Не говоря ни слова, он встает и направляется к своей палатке. Вслед за ним поднимается и второй ее обитатель — Цак, и вскоре до нас доносится мирный храп.
Впрочем, мы все предаемся отдыху; пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование, фотографируем.
Завязываются беседы, ведутся рассказы. Речь идет, конечно, об альпинизме.
Горы покоряют всякого, обладающего способностью воспринимать природу. Они оставляют неизгладимый след в человеке, очищают и успокаивают своей величавой красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и укрепляют. Кто раз побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова.
Каждый из нас любит альпинизм по-своему. У Абалакова первенствует стремление к борьбе, к преодолению трудностей. Маслов смотрит на горы взглядом художника. Наиболее цельно и всесторонне любит горы, пожалуй, Гущин. Он без конца может говорить о своих кавказских восхождениях. Гущин — рабочий, телефонный техник. Его язык прост и не всегда правилен, но рассказ сочен, интересен, проникнут настоящей поэзией гор.
После ужина, когда стемнеет, центром лагерной жизни становится палатка кинооператора Каплана. К ней стекаются фотолюбители с пленками и светонепроницаемыми мешками для проявления. Каплан составляет разные специи, проявительные и закрепительные, и в красном полумраке палатки кипит работа.
Всходит луна. Величественно и холодно голубеет громада пика Коммунизма. Лагерь засыпает. Грохот камнепадов нарушает иногда наш сон. Мы прислушиваемся, чтобы определить, откуда идет камнепад. И если он идет со склона Орджоникидзе, у подножия которого стоят наши палатки, мы с опасением ждем, пока стремительный полет камней не осядет в рыхлой осыпи и тяжелый гул не смолкнет.
Таким представляется мне сейчас это время. Но вот я беру дневник и перечитываю его — страницу за страницей. И тогда эти десять дней встают полные значительных событий, и смерть одного из наших носильщиков, маленького круглолицего киргиза Джамбая Ирале ложится на них трагической тенью.
Откуда это противоречие? Очевидно, тогда, в величавом и грозном окружении скал и ледников, в суровом ритме трудной и опасной экспедиционной жизни, в борьбе за покорение вершины, в борьбе, где не могло быть отступления, где каждый из нас заранее был готов ко всему, события воспринимались легко и просто...
А положение было, в сущности говоря, далеко не легким и не простым. Гибель Николаева вывела из строя нашу подготовительную группу в самом начале работы. Дальнейшую подготовку пришлось взять на себя нашим штурмовикам, лучшим альпинистам, чьи силы следовало беречь для восхождения.
Третьего августа Абалаков, Гетье и Гущин с носильщиками Ураимом Керимом, Нишаном и Зекиром поднялись в лагерь «5600», чтобы продолжать обработку ребра.
4 августа был взят и обработан третий «жандарм». Абалаков шел первым, за ним, страхуя его, поднимались Гетье и Гущин. Работа была опасна. «Жандармы» были трудны не только своей крутизной и километровыми обрывами, ниспадавшими по обе стороны ребра, но и предательской ломкостью скал. Каждый камень, каждая опора, какой бы надежной она ни казалась, могла обломиться, выскользнуть, покатиться вниз. Гетье и Гущин, не отрываясь, следили за каждым движением Абалакова, готовясь удержать его на веревке в случае падения.
Несмотря на весь опыт и осторожность Абалакова, им нередко приходилось беречься от камней, сыпавшихся из-под его рук и ног.
Трудности, встреченные при обработке третьего «жандарма», показали, что вряд ли удастся при восхождении пройти ребро в один день. Надо было установить на нем промежуточный лагерь. Нелегко было найти для него место. На скалах не было ровных площадок, фирн был слишком крут. В конце концов решили поставить лагерь на широком краю подгорной трещины между вторым и третьим «жандармом» на высоте 5900 метров. Здесь вырубили во льду площадку. 5 августа послали к месту нового лагеря носильщиков с палатками и запасом продовольствия.
