Юрий Власов - Соленые радости
Разве у меня был другой выход? Как иначе я мог узнать расчеты новых тренировок? Кто бы стал рисковать вместо меня? И согласился бы я, если кто-то рисковал вместо меня?..
Но как теперь примирить разум и силу? Огромную силу и воспаленный мозг? И стоит ли вообще примирять? Хватит ли меня на ту жизнь, которой я живу, и вне которой для меня нет судьбы. Стоит ли жить, если я не смогу быть самим собой?..
Я вдруг замечаю, что стою посреди тротуара, и прохожие аккуратно обходят меня… Вежливость прохожих. Смотрю на людей, будто впервые вижу. Лицо мое мокро от дождя.
Воспоминания. Я заворожен. Вижу прошлое четко, ясно.
Я снова в деревне. В той самой, куда после войны на лето привозил меня отец. И в избе потрескивает печь. И я на железной складной кровати читаю приключения Тома Сойера. На исходе август, темнеет рано, особенно в дождь.
Я слышу смех и вижу, как на пороге появляется Варька. Она из Смехушек – деревеньки в тридцати километрах от нас. На сапогах и юбке ошметья грязи.
Варька моя двоюродная сестра. Ей двадцать лет. Дядю Лешу я не знал, он погиб на фронте. На стене рядом с картинками, вырезанными из «Огонька», его фотография. Тетка жалеет Варьку. Каждый день я слышу разговоры, что деревни пусты, и, видно, не одной Варьке оставаться в девках после войны, и правильней всего ей податься в город на льнокомбинат…
Варька целует меня, щекочет и сует ржаной корж. Она пахнет лесом, дождем, парным молоком, и щеки у нее горячие.
В печку подкладываются дрова. Этот жар открытой печи сушит мне лицо.
Поленья лопаются. Угольки разлетаются – красные, дымные. Гаснут на железном листе. Тетка хлопочет. Гремит таз. Занавешиваются окна…
Погодя достают самые большие чугуны – пар наполняет избу, слезится на окнах. Пахнет мыльной пеной и мочалом.
Они мне мешают читать, шушукаются. Когда уж очень шумно, я недовольно поглядываю на них.
На веревке сохнут Варькины ситцевые одежки, шерстяной платок, ватник, лифчик, трусы в синий горошек. Сапожищи кирзовые, расхлябанные, тут же на печи. Размер мужицкий, хоть и нога у Варьки маленькая.
Буквы расплываются. За паром меркнет свет единственной лампочки. Я откладываю книгу, лежу и жду, когда стирку кончат, дверь отворят и проветрят.
Поднимаюсь, чтобы запить молоком корж. У тетки рукава засучены, лицо красное, по впалым вискам седые завитки. Из ковша Варьке на голову отвар ромашковый сливает. А та фыркает, смеется. В тазу переступает.
И не знаю, что со мной! Глаз оторвать не могу! Режет ее белизна! Вся белая, только ноги до колен черны загаром, шея и руки тоже… А меня не замечают. Для них какая забота: малец я. Я только и читать читаю второй год. Прежде в баню ходил с теткой и ее соседками – скучно было. Судачат, сплетничают, а ребята ждут меня. На запруде вечером такой клев!
Отвар кисловатый, коричневый в ведре. Ладони шлепают мокро. Варькины волосы в один хвост склеились. И такой длинный – ниже пояса!
Сижу – и голова кругом. Сам не свой. Обо всем забыл. Плечи у Варьки будто заглажены, узкие, покатые, с розовыми полосами от лифчика. Бедра с боков разбегаются, но не круто. Бедра толстые, красноватые от мочалки…
Волосы отжимает. Груди за руками вздернулись. Тугие, вздутые, в светлых каплях. Под кожей голубоватый рисунок.
Лицо смуглое, обветренное, в белой улыбке. Глаза смешливые, бесцветные. И мокрая она, вся лоснится. Волосы ворохами распадаются, завешивают лицо. В полутьме стоит, а слепит меня, слепит…
Тренировки следовали одна за другой – я сопоставлял, пробовал, находил. Прекращать тренировки после неизбежных в таких случаях срывов я не мог – эксперимент требовал непрерывности работы. Только непрерывность могла обеспечить необходимыми данными. Следовало сносить любые потрясения. Это был сверхмарафон на изнурение. В течение всего последнего года я должен был держать себя под сверхнагрузками. Я тасовал нагрузки и нащупывал границы дозволенного.
Испытания экстремальными нагрузками манили меня. Я брел по кромке небытия, по черте уничтожения жизни, изменения привычных представлений о ней, по великой черте начала отсчета жизни, изменения знака величин. Черте собственной жизни… Я работал в режиме саморазрушения, чтобы найти самую полнокровную жизнь.
И я ничего не знал. Я даже не знал, что будет со мной завтра. Я лишь яростно разрушал себя в надежде на новую жизнь. Превосходства этой новой жизни. Пленительность этой жизни.
Экстремальные нагрузки обволакивали меня дурманом переутомления. Я терял ощущение реальности. Я все наращивал и наращивал нагрузки. Я терял меру в работе и не замечал. Я жаждал узнать больше и больше. Узнать было можно только через эксперимент. И я торопился узнать…
Беспощадная усталость лишала памяти. Я увлеченно работал. Я верил только в эксперимент, в данные всех испытаний и в свое будущее. Жуткая и глумливая рожа безволия ближе и ближе подступала ко мне. А я ничего не замечал, кроме графиков и выкладок. Кривые можно было описать формулами. Нагрузки становились функциями многих переменных. Тренировка превращалась в строгий математический процесс. Я мог взвинчивать силу и рекорды на какой угодно уровень. Я смотрел на графики и видел, что нынешние результаты чемпионов – это даже не детство, а младенчество спорта. Я видел, какие качества определяют эту новую, настоящую силу. Чемпионы-атлеты казались мне беспомощными.
Я твердо знал, какие мышцы и в какой работе нуждаются. Я знал, какие нагрузки обеспечат тот или иной уровень результатов. Четкий мир расчетов определял победы. Случайности практически исключались. Все ложилось в формулы и частности формул.
Но в одну ночь я потерял власть над собой. Огромная, запредельная усталость разом изменила знаки величин. И теперь топчет, топчет меня!..
Мозг в лихорадке перевозбуждения. Он спутал все команды, лжет всем чувствам, не узнает слова. Мозг не подчиняется. Он выхолощен, истощен, болен. И все равно я заставляю его работать и работать бешено! Борьба требует этого наивысшего накала. От выступления к выступлению я взвинчивал ритм работы…
Усталость и отказ исключены. Я продираюсь сквозь боли и сомнения. Мой красный конь воли не загнан. Я еще могу смирять время, свою силу, случайности и подлости благоразумия. Я измеряю время красным конем воли.
Все отдал, все уступаю, от всего отказываюсь, чтобы все расстояния бросить под ноги своего красного коня воли. Ни о чем не жалею, ни в чем не раскаиваюсь – вижу, перебираю, ласкаю травы моей юности. Самая чистая кровь в моих мускулах. Дни ложатся ковром светлых листьев. Белые облака стерегут мое небо. И в глазах моих бред самых чистых солнц…
Поворачиваю к гостинице. Там покой, там все иначе…
В газетах, развешанных в киоске, узнаю себя. Таким я был два года назад на Олимпийских играх. Шея мускулиста. Зубы белы. На трапециевидных мышцах узенькие лямки трико…
Там на газетных страницах я совсем другой. Жвачка славы у меня во рту. В этих печатных столбцах «железо» нагло присваивает мое имя, мою честь, жизнь. Прикусываю губу до крови. Что знают обо мне столбцы этих строчек? Множеством газетных ликов взираю на себя.
Возвращаюсь долго. Всю дорогу занимает одна мысль: вдруг все, что со мной, необратимо? Это не мысль – это насилие, это приговор!..
«Исследовать бы графически мое состояние, – думаю я. – Куда пошли бы хвосты кривой? Возможно, я уже обречен. И на графике это уже ясно. Я уже загнал себя, истощил мозг до необратимых изменений. И с каждым часом теряю власть над собой. Рассудок погружается в хаос».
Туманное небо. Небо, размазанное туманами. Ночь, которая почему-то именуется днем. Седое, промозглое ненастье…
Пища вызывает отвращение. Заказываю две рюмки коньяка. Никогда этого не позволял себе перед соревнованиями. Выпиваю коньяк и приказываю себе есть. Вес буду держать любыми средствами. Я атлет. И мое назначение борьба. Любая слабость мне отвратительна. Слабость могу простить другим, но не себе.
За соседний стол садится молодая женщина. Украдкой слежу за ней. Женщины для меня то же, что солнце. Яркое и чудесное обещание жизни.
Боль копошится во мне смутно и назойливо. Теплый воздух ресторана напоминает о спортивных залах. Руки непроизвольно ищут насечку грифа…
Женщине лет тридцать. У нее хрупкая длинная шея, энергичные руки и светлые прозрачные глаза. Тугой свитер мнет низкую полноватую грудь. На запястье у женщины нитка искусственного жемчуга. Запястье узкое, белое. Она наклоняет голову, когда разговаривает с кельнером. Голос у нее хрипловатый, но приятный.
Небо тонет в дождевом исходе. Лаково поблескивают стволы деревьев, плащи прохожих, крыши домов…
«Завтра выступать», – эта мысль снова приколачивает меня к доске самоистязаний.
В рекорде моя пытка и мое спасение. Неудача – последнее и самое веское доказательство неотвратимости потери власти над собой. Я уже никому и ничему не поверю. Разве рецептами лечат волю?..
