Юрий Власов - Соленые радости
Долго смотрю на Цорна, пока, наконец, доходит смысл его слов. Трубка потухла. Тускло отсвечивает ее желтизна в пальцах Цорна.
– …Зачем им Бодлер, Байрон? В лучшем случае знают их имена. Озабочены выгодами, пенсиями. А ведь холуи! Вылощенные, благообразные, но холуи! Великие завоевания культуры!
– Этот мир неизбежно станет другим, Максим. Не может не стать. Все будет иначе, пойми! Но мы нужны для этого. Всегда нужны!
Разглаживаю ладонями лицо. Умываюсь сухим жаром ладоней. Не отрекаюсь от прошлого. Я просто впервые начинаю слышать. Слышать себя и всех…
– Мир в нарушениях равновесия, Максим. В последовательном восстановлении утраченного равновесия, в новых качествах равновесия. Мир, основанный на неизменности равновесия, – паразитный, возможный лишь насилием и в насилии. Неизменность равновесия противна законам природы. В ничтожных и громких победах мир утрачивает равновесие. Он жаждет равновесия, чтобы потерять его. Сложные, примитивные, грубые, святые истины… – бесконечный мир равновесий. Жизнь существует лишь в победах, в этой высшей активности природы. И даже наши чувства – из этого мира нарушений равновесий, побед равновесием. Мы части громадных процессов, мы подчиняемся всеобъемлющим законам бытия. Глупость, гениальность, добро, напыщенность, торжество, алчность, безрассудство, подлость, вера… сталкиваются, разрушаются, снова сталкиваются, непрерывно сталкиваются. Все вечно лишь в этой непрерывности! Непрерывности изменчивостей! И боли, и счастье, и мерзость – жизнь! Непрерывность, как таковая, и возможна лишь в нарушениях равновесия. Мир нереален без этих нарушений. Мир вынашивает свои противоречия. Мир теряет устойчивость ради новых равновесий. Мир постоянно опробывает новые равновесия. Мир потому и существует, что в победах терял равновесие, победами обретал равновесие. Всегда вызревают новые победы! Можно их презирать, ненавидеть, любить, проклинать, но они вызревают. Каждый миг вызревают. И вся наша жизнь в этом: что ты есть для победы? За работой, заботами, страстями, рождением и смертью – яростное натяжение равновесия, рев этого равновесия и новые свершения! Всегда грядет новый мир! Победы созидают жизнь! Мы из побед!..
Цорн приминает табак в трубке и поглядывает на меня:
– Сила обычно не на пользу разуму. Сила подтачивает умение трезво мыслить… Как тебе Брамс? Не раздражает композицией?
– Брамс?
– Я уже говорил. – Цорн кладет трубку на блюдце для графина, смотрит на меня. – Я объяснял тебе, победы вообще не аргумент и еще ничего не доказывают. Философ-материалист утверждал: «В твоей победе заключается твое поражение». – Цорн подбрасывает спичечную коробку. Забавляясь, крутит ее пальцами.
– Если в победе видеть конечную цель, то да. Но у развития нет конечной цели.
Цорн закрывает рукой глаза и читает, постукивая коробком:
…Ваши очи были птицы,
Утонувшие в огне.
Говорит после паузы:
– Возможно, прав ты. Возможно, я. Но побеждают мальцаны.
– А ты их переводи, Максим, – говорю я. – Переводи! Побольше и постарательнее. Пойми, мы утверждаем, если действуем. Природа развития в действии. Мир вкрадчиво переходит к новым равновесиям, мир рывками перескакивает на новые равновесия. Мир ищет равновесия. Всегда грядет новый мир! И этот новый мир четко откладывается в нас. Он еще не скоро свершится, порой не очень скоро. Но этот грядущий мир через нас станет жизнью. Становится жизнью. Он в нас ищет силу. Он из нас – из нашей силы. И прежде в нас свершает свои великие изменения. Он всегда начинает с одного человека, многих… Эти изменения или калечат, или убивают нас, или делают людьми. Но грядущий мир никого не обходит. Ищет нас, находит нас, когда мы даже не слышим его. Всегда грядет новый мир! Он побеждает тем, что делает нас лучше, чище, активней. Из столкновений со старым мы познаем новое и черпаем опыт. Нами новый мир подступает к своему утверждению. Жизнями расплачивается мир за свои великие цели частного…
Цорн складывает из спичек геометрические фигуры. Кажется, он весь ушел в это занятие. Потом поднимает голову. Смотрит. И вдруг улыбается. Эта неожиданная улыбка сбивает меня. Цорн говорит:
– В конце концов самое важное, когда есть точка опоры. – И спрашивает:-Помнишь последнюю попытку в Оулу?
– Да.
– Я уже решил, есть рекорд. – Цорн встает, подходит К окну. Водит ладонью по своему отражению. Шепчет:- Ряженый. – Прикрывает ладонью отражение своего лица и произносит твердо и внятно:- Я ряженый.
Мы смотрим на эту ночь, которая вдруг потеряла свои краски. Бестелесен этот город. Кажется, он поднялся и витает в светлой дымке. Выжженный белой мглой город. Северная ночь.
Идем с Цорном. Неоновое пламя витрин обозначает линии стен.
Меня бьет лихорадка. Я между светом, мраком, надеждой и отчаянием. Завтра! Все завтра! Люди с билетами на мой спектакль уже спят.
– Я следую заповеди своего отца, Максим: во всем сомневаясь, оставаться убежденным. Если это можно назвать девизом, то это он.
«Китайцы говорят: хочется любить, как ласточке, – думаю я. – Хочу любить жизнь, а у меня все, как выгорело».
Завтра мне работать. Завтра я проверю все слова. День окончен. Я выполнил все предписания режима. «Экстрим» тому свидетель. Оборачиваюсь к Цорну:
– А ведь хорошо сказано: у страха есть свои герои.
– Смотри, снег! – говорит Цорн.
Снежная крупа с шуршаньем скользит по плащу, заслоняет дома, скачет по асфальту и замирает, оплывая водой.
– Надо принимать этот реальный мир, а не мир добрых пожеланий и абстракций, – говорю я. – В этом, а не в выдуманном мире отстаивать духовные и материальные ценности. Боль – дурной советчик, в тебе очень много боли, Максим. Единственный способ выжить – борьба, даже если ты один, если измучен и все они против тебя. Светл и безумен всякий, кто посягает на истины этого зверинца. Ничтожность твоих сил – не значит поражение и совсем не значит, что ты не прав. Все отрицать- это уже давать им шанс! Они очень ловко подводят других к отрицаниям. Понимаешь, тогда нет ценностей вообще и все бесплодно, бессмысленно – это самый выигрышный ход зла… – Я киваю на сизое охвостье этой снежной майской ночи:- Не бери в советчики ночь, Максим. Даже если эта ночь белая и очень красивая. – Глазами ищу табличку с названием улицы.
У атлета должен быть крепкий сон и спокойные глаза. Разбираю постель. Боюсь сна.
Поречьев ловит мою руку и выкладывает на ладонь белые таблетки:
– Лекарство, успокоит, на координацию не влияет. Уснешь. Проверил на себе – хватит двух таблеток. – И он снова повторяет все свои доводы. В живую кровь вливает ханжество слов.
– Рекорд наш!-говорит Поречьев с порога. – Тебе еще сомневаться! Наканифоль большой палец. Я всегда так делал. Пусть приклеится с ладонью к грифу. Руки как плети -для подрыва это все… А теперь спи. Заглотай таблетки и спи! Пусть соперники не спят!..
Коридор отстрочен светлячками-плафонами – плоскими синеватыми дырами в потолке. Мутна белая ночь в коридоре.
– Спокойной ночи, – говорит Поречьев.
Я медлю несколько секунд, потом закрываю дверь. Ноги вязнут в бобрике. Отношу туфли в ванную: промокли насквозь. Ставлю на горячую трубу.
Ждать соревнования – дело привычное, хотя всегда тягостное. И в этот раз я бы просто механически выполнял все, чему научили другие ожидания, если бы не «экстрим». Я бы не мотался по улицам, не горел бы как новичок. Эту лихорадку не заговоришь словами.
Но если и позабыть месяцы «экстрима», все равно, сколько можно выжимать из себя? За последние годы я увеличил мировой рекорд в толчковом упражнении на тридцать пять килограммов. А ведь были еще рывок, и жим, и все тренировки. И была другая жизнь. И никаким отдыхом не стереть следы напряжений. Везде оставлял себя.
Выщупываю пульс. Гонит, как после подхода к штанге. Этот «экстрим» сожрет силу еще до рекорда. Разжижен температурой. Швыряю таблетки в корзину: к черту! Быть рекорду или нет – решать не сну и не усталости! Пока я хозяин себе!
Глава III
Я остался на своем начальном весе. Потом этот вес с третьей попытки взял Джордж Сигман. А Майкл Ростоу взял на семь с половиной килограммов больше. И мне стало не по себе. Я решил, что я загнал себя прикидками, что теперь и рывок и толчок тоже пойдут плохо. Это был мой первый чемпионат мира.
Зал ворочался в желтых сумерках. Потом вспыхивали прожекторы и зал исчезал. Я терял представление о пространстве. Я казался себе каким-то тупым и сонным.
Я привык на тренировках к спортивному костюму, и сейчас без него мне чего-то не хватало, И от этого мне казалось, что движения на помосте обязательно не сложатся.
В хороших движениях всегда удается преодолеть эту чуждость «железа». Я старался держаться поближе к грифу, но все равно вес зависал где-то вперед и обрывал руки.
Я был виден всем, но сам не видел никого.
