Михаил Ромм - Я болею за «Спартак»
У Яшина — большой день. Как скала, стоит он в наших воротах, впрочем, не стоит, а мечется из стороны в сторону, отбивает, ловит, перехватывает, переводит на угловой. Мечется, как... скала? Парадокс, глубочайшие противоречия. И однако, это так. Как скала, стоит Яшин в воротах, и стеной обороняют подступы к ним наши защитники. И все же нельзя устоять против такого натиска: есть же удары, которые не может взять даже Яшин. Гол неминуем, мы ждем его в томительном напряжении, и томительно текут секунды и минуты — десять, двадцать, тридцать. И все время: Яшин, Яшин, Яшин. Ни в одном матче за все сто лет существования футбола не повторялась, вероятно, столько раз одна и та же фамилия.
Но вот в приемнике зазвучали другие имена: Хусаинов, Иванов, Гусаров, Численко. Они звучат все чаще. Очевидно, шторм у наших ворот стихает. Я хорошо знаю: долгая безрезультатная атака нередко кончается голом в ворота атакующей команды.
Голос Озерова снова хрипит от волнения: «Мяч у Хусаинова... он обводит Траппатони... передает Численко... мяч у Гусарова... Удар... Гол!.. Гусаров забил гол на тридцать первой минуте»...
Дальше Озерова не слышно: он не может перекричать прибой оваций. Аплодируют, конечно, итальянцы, наших ведь на стадионе всего несколько десятков человек.
...Я не был в раздевалке на «Форо Италико», где готовились к встрече наши игроки, но я хорошо знаю, что именно сказал Бесков перед выходом на поле Гусарову:
— Твое дело, Геннадий, только одно: забить гол тогда, когда нам будет особенно трудно.
Не Понедельника, игрока сильного, но уже разгаданного итальянцами в первой игре в Москве, поставил Бесков на вторую игру, а Гусарова, не такого сильного, но еще не разгаданного. Это был правильный шахматный ход, тонкая и дальновидная футбольная стратегия. Попробуйте-ка, синьор Фаббри, сразу же, в ходе игры подобрать ключи к этому новому, вам еще не знакомому, нападающему.
Итак, мы ведем 1:0. Раньше итальянцам для победы надо было забить три гола, теперь — четыре: разница как будто невелика. Но считать надо иначе: раньше у итальянцев на три гола было девяносто минут, теперь у них на четыре гола — всего шестьдесят. И без того трудная задача стала вдвое трудней, стала, по существу, неразрешимой. Судьба матча решена. Это, конечно, понимают и итальянцы. Они атакуют, но теперь это лишь попытка уйти от «сухой», от позорной «сухой» на своем поле.
«Идет пятьдесят восьмая минута игры. Напоминаю: счет по-прежнему 1:0 в пользу советской сборной», — слышится привычный рефрен футбольных трансляций. Голос Озерова спокоен. Но внезапно в нем снова звучит тревога.
«Пенальти! — кричит он. — Булгарелли сумел добиться пенальти!»
Ясно представляю себе: Булгарелли лежит на земле и воздевает руки к небу, взывая о справедливости.
На стадионе воцаряется тишина; в репродукторе — легкое потрескивание. Затем Озеров произносит два слова:
«Бьет Мацолла».
В мельчайших подробностях вижу я то, что происходит сейчас на «Форо Италико», отдаленном от меня расстоянием в три с половиной тысячи километров: Мацолла устанавливает мяч на одиннадцатиметровой отметке, поворачивает его шнуровкой от себя, отходит назад для разбега. Впившись в него взглядом, стараясь угадать, куда он пробьет, замер в воротах Яшин. У штрафной площади выстроились в стартовых позах итальянские нападающие и наши защитники, собираясь ринуться вперед после удара. Сто тысяч на трибунах затаили дыхание...
«Удар!» — кричит Озеров.
А где же аплодисменты? Их нет: молчание. И только потом долго несмолкающая овация.
«Яшин взял пенальти!» — исступленно кричит Озеров.
И я вижу, как Мацолла в отчаянии хватается за голову, а Яшин далеким и точным броском передает мяч одному из наших нападающих, и мы переходим в атаку.
Яшин, голубчик, ты и на самом деле лучший вратарь в мире!
«Тридцать минут остается до конца игры, советская сборная ведет 1:0», — напоминает Озеров.
Но снова все чаще слышится фамилия Яшина: итальянцы идут на последний штурм, во чтобы то ни стало хотят они уйти от «сухой». И мне приходит в голову мысль: как легко, как просто в свалке у ворот незаметно для судей и зрителей вывести из строя вратаря.
Словно в подтверждение моих мыслей слышен тревожный голос Озерова:
«Яшин на земле, он не встает, ему помогают подняться, он уходит с поля... Напоминаю: по условиям розыгрыша кубка Европы заменять вратаря нельзя... Если Яшин через десять минут не вернется, в ворота станет один из полевых игроков»...
На стадионе тишина, ни криков, ни свистков... Ждут... И затем взрыв аплодисментов: повреждение было легким, Яшин вышел на поле, Яшин встал в ворота, он снова ловит, отбивает, переводит на угловой.
«Дьявол, а не вратарь! — скажет о нем Фаббри после игры. — Все могло быть по другому, если бы не он».
Добавим: и если бы не стояли стеной защитники Мудрик, Шестернев, Шустиков, Крутиков, если бы не помогали им полузащитники, а подчас и нападающие, если бы хоть на минуту дрогнула, пала духом, потеряла уверенность наша команда.
— «В Риме мы во всяком случае не проиграем, — ответил перед матчем на вопрос корреспондентов капитан нашей сборной Иванов. Он знал, что говорил: в Риме не было очкового прессинга, наша команда обрела крепкую «волевую мускулатуру»...
...«До конца игры остается десять минут. Счет по-прежнему 1:0. Атакуют итальянцы».
«До конца игры остается пять минут. Атакуют итальянцы».
«Три минуты»...
«Одна минута»...
«Тридцать секунд: счет по-прежнему...»
Озеров не успевает договорить: его голос тонет в громе оваций, в трелях трещоток. Ясно: счет стал 1:1. 3а две секунды до конца игры Ривера забил ответный гол. Итак 1:1. Ничья, для нас означающая победу. Московская фора осталась в силе, наша сборная вышла в четвертьфинал кубка Европы, итальянцам пришлось сложить оружие.
Трансляция окончена, отзвучал блантеровский марш, но мы не сразу встаем, не сразу уходим от репродуктора: мы все еще под властью магии кожаного мяча, мы торжествуем победу. Вместе с нами торжествуют победу миллионы советских людей и среди них — десяток, другой уже старых, уже седых, помнящих так же, как и я, первые годы русского футбола. Они, как и я, чувствуют не только радость, но и гордость: в победе сборной СССР есть и наша, пусть скромная, доля, доля зачинателей, пионеров, прокладывателей первой борозды.
* * *
Повесть окончена. Часть событий, в ней описанных, удалось проверить по комплектам журналов, по картотекам моих друзей-футболистов. Но в большинстве случаев мне приходилось полагаться на свою память. А когда мы пытаемся восстановить события далекого прошлого, память подчас ставит нам коварные ловушки. И я не буду удивлен, если знатоки истории нашего футбола обнаружат в моей повести отдельные ошибки в именах и датах.
Архипелаг ста островов
За Вологдой начинается лесная сторона. Лес вплотную подступает к железнодорожному полотну, и на протяжении шестисот километров до Архангельска поезд идет зеленым коридором. Иногда слышится запах гари, и коридор становится черным. Огонь лесного пожара воровски перебегает по траве и кустарнику, в окно вагона пышет удушливым жаром, видны обгорелые стволы лесных великанов и мелколесья.
Встречные составы гружены бревнами и пиломатериалом. Станции похожи на большие лесные поляны; штабелями лежат доски. Слышен назойливый, звенящий визг пилорам, пахнет смолой.
В вагон входят люди в сапогах, брезентовых плащах и кепках, обсыпанные опилками. Они отряхиваются, садятся и заводят разговор о делянках, вырубках, балансе, распиловке.
Поезд идет прямо на север, не отклоняясь ни на восток, ни на запад. О севере говорят названия станций — Вожега, Коноша, Няндома, Шалакуша, Обозерская, Холмогорская — и названия рек, над которыми, громыхая по мостам, проносятся вагоны, — Сухона, Жубена, Вель, Емца. О севере говорит темная коричневая вода этих рек, рожденных не родниками, а торфяными болотами. Вода эта лишь изредка открывается взгляду в прогалинах между плотами, сплошь покрывающими поверхность рек; плотовщики, упираясь шестами, гонят лес туда же, куда стремится наш поезд — к Архангельску. О севере говорит далекое бледное небо, стелющееся над безбрежным лесным океаном, над медлительными коричневыми реками и голубыми чашами лесных озер.
Поезд идет на север, оставляя справа, невдалеке от своего пути, город Холмогоры, родину рыбака и академика Михаила Васильевича Ломоносова. Поезд идет местами, где обитает кряжистое племя поморов, выходцев из вольного города Великого Новгорода, издавна скрывавшихся в лесных дебрях от царской кабалы, племя рыбаков и мореходцев, открывателей неведомых земель.
Проезжаем Исакогорку. Скоро Архангельск. Железная дорога идет рядом с Северной Двиной, отделенная от нее невысокой насыпью. Вдоль берега пришвартованы океанские пароходы — норвежцы, датчане, немцы, англичане, итальянцы, пришедшие за лесом. Над насыпью видны крутые борта, устремленные вперед бушприты, надпалубные постройки, сверкающие стеклом капитанские мостики, стройные мачты, толстые, скошенные назад трубы. Берег и река скрыты насыпью, и кажется, что корабли стоят прямо на земле.
