Вячеслав Колосков - «В игре и вне игры»
– Айда, к завтраку карасей на болоте наловим!
Болото расположено в лугах, солнце прогревает его до дна, и вода почти не студит тело. Мы тащим корзину по тине. Темная, пахнущая муть тут же чернит все вокруг. Поднимаем плетенку – вода стекает, и остаются жирные, широкие в спинках, караси, белые и округлые бронзовые.
– Хороший улов! Давай затянем ближе к берегу!
А тут караси еще крупнее, граммов по триста, самый смак для жарехи!
После нескольких наших заходов вода так замутилась, что рыбе нечем дышать, она поднимается наверх, жадно хватает воздух ртом. И мы берем ее теперь голыми руками! И карасей, и щурят.
Через час возвращаемся. Завтрак обеспечен, а настоящая рыбалка будет немного позже. Мы в ней, правда, участвовать будем лишь как наблюдатели: ставить сети, брать лещей, стерлядь, судака – дело старших.
Солнце еще в зените, а мы уже нетерпеливо крутимся у калитки, не осмеливаясь торопить родителей. Глазенки наши горят при этом так, что взрослые не выдерживают и сдаются: «Ладно, выходим сегодня пораньше».
Держим путь к бакенщику дяде Коле Макарову. В местах, где он зажигает бакены, мужики ловят рыбу на уху. Они безошибочно знают, где можно взять карася, где леща, судака, а где и стерлядка попадется. Настоящую стерлядь будут брать ночью возле острова Дамайского. Ради нее, собственно, и затевалась вся рыбалка. Леши и караси – так, прелюдия.
Взрослые ловят на уху, но мы тоже не сидим сложа руки. Ставим мелкую сеть на ельца. Это вовсе не баловство. Вяленый елец мы повезем домой, в Москву, будем есть зимой.
Вечереет. Догорает костер, на углях дозревает уха. Стерлядка сварена и отложена, в ухе куда больше ценится судак. Наравне со взрослыми мы хлебаем уху, но в разговоры их не встреваем. Отцы наши тогда еще жили войной. Поэтому первый тост оставался неизменным:
– Ну, братушки, поднимем чарки за отца нашего, помянем и Илюшу с Колей. Пусть им земля будет пухом!
Дядя Илья и дядя Коля – папины братья. Всего их было пятеро, все ушли на войну, трое вышли из нее пусть израненные, но живые, а летчик Илья Трофимович и танкист Николай Трофимович Колосковы погибли.
Взрослые делились воспоминаниями, выпивали, потом двоюродный брат отца, слепой дядя Гриша, растягивал мехи гармошки-«хромки». Вдруг оказывалось, что водка закончилась, а песни еще спеты не все и сети на стерлядь ставить вроде как рано. Дядя Гриша откладывал в сторону гармошку, просил бакенщика:
– Ну-ка, Николай, свози меня на ту сторону.
В лодку напрашивались и мы с Витей. Плыли через Оку, пока дядя Гриша не говорил:
– Прямо у большой ракиты, в которую молния била, высади.
Ночь темная, безлунная, но Макаров, знающий реку как свои пять пальцев, причаливает точно возле обнаженных корней старого, расщепленного, но все еще живого дерева. Дядя Гриша трогает рукой его ствол, удовлетворенно кивает и уверенно шагает во тьму. Растворяется в ней сразу же. Он держит путь в Шульгино, деревню, где всегда можно купить водку.
– Не заблудится? – спрашиваю я.
Бакенщик лишь хмыкает в ответ:
– Это мы, зрячие, заблудиться можем. А ему все одно, что ночь, что день. Ежели каждый камешек на своем пути знаешь, то и солнце не нужно, с маршрута ничего тебя не собьет.
Минут через сорок дядя Гриша появляется, протягивает нам авоську с бутылками. Мы помогаем ему усесться на корму лодки, просим у бакенщика погрести, но тот качает головой:
– Ночью на воде шутить нельзя. Ежели бутылки утопим, нам Колосковы шею намылят!
Он тихонько смеется своей шутке и берет курс точно на костер, тлеющий на другом берегу.
Странное название родной деревни Ибердус, как говорят, принадлежит языку неизвестного народа, населявшего этот край в дославянский период. Мне лично нравится версия местных краеведов, которые трактуют его исходный смысл как «отрадное». В 1960-х годах здесь проводили раскопки археологи Государственного Исторического музея и нашли поселения и могильник, относящиеся ко второму – третьему тысячелетиям до нашей эры, то есть уже в эпоху неолита и бронзы в этих местах жили люди.
В начале 1950-х годов деревня Ибердус насчитывала более трехсот дворов. Местный колхоз был сильным: имел семьсот голов крупного рогатого скота, около трехсот лошадей, шесть тысяч гектаров земли. Почвы здесь малоплодородные, супесчаные. И все же, даже во время войны, бабы, пахавшие на себе и на коровах, выращивали овес, гречиху, рожь. Вернувшиеся с войны мужики впряглись в работу: пахали на совесть, пили мало, детей с малых лет приучали к порядку. И все же жили крайне бедно.
Вокруг Ибердуса на много километров открыты взгляду знаменитые приокские луга, которые тысячу лет кормили русского крестьянина. Наши предки, обкашивая пойму, до дыр стирали ладони, чтобы прокормить себя и детей.
Отец и его братья, хоть и жили теперь в Москве, по духу, укладу, отношению к традициям оставались деревенскими. Колхоз они считали родным и охотно помогали ему во время сенокоса. Каждый год оставляли в лугах свой именной стог. При этом дядя Гриша, как старший из братьев, стоял наверху, а остальные подавали ему сено.
Мы с братьями тоже не были столичными белоручками. Возили копны на лошадях, сбивая до крови зады, зато в конце работы с огромным удовольствием купали в Оке лошадей. Бабка Дарья часто посылала нас в луга за ягодой. Мы считали это трудовой повинностью. Ну посудите сами: каково собирать, к примеру, луговую клубнику при жаре за тридцать в местах, где даже деревца нет, чтобы спрятаться от палящего солнца?!
Были дела и потруднее. По соседству с Ибердусом стояло село Тимохино, в котором жила моя родная тетя Маруся. Трудные военные годы мы с мамой переживали именно у нее.
В Тимохине когда-то стоял завод знаменитого винокура Шемякина, в 1950-х годах еще красовалась на фоне старого сада его усадьба. Производство сохранялось и после революции, но после сплошной коллективизации совсем захирело.
Тетя Маруся, хотя и была замужем за счетоводом колхоза, в коллективное хозяйство вступать категорически отказывалась. Жила ее семья бедновато. Мыс двоюродным братом Сашей впрягались в телегу и ехали корчевать смоляные пни, чтобы ей было чем топить печь. На один пень уходило часа два как минимум: обкопать, подрубить корни, поддеть вагой... К вечеру казалось, что сил не осталось, и все же затевали какие-нибудь активные игры: в вышибалу, лапту, чижик.
Время летело быстро, подходил к концу отпуск родителей, и наши каникулы в деревне тоже заканчивались, начинались сборы. Паковали соленья-варенья, вяленую рыбу, банки с медом, купленным у соседа-пасечника.
Накануне отъезда накрывали во дворе столы для отъезжающих, соседей и знакомых. Ибердус долго помнил (да и сейчас при встрече старожилы вспоминают), как гуляли Колосковы, какие песни пели!
В конце вечеринки отец обязательно затягивал свою любимую:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага...
Глава 2
Отец застолья любил, но пил в меру. Даже так скажу: за всю жизнь пьяным я его ни разу не видел.
В дни получки, правда, мама, глядя на часы-ходики, тикавшие на стене, говорила мне:
– Ну вот, уже давно прийти должен, а нету. Пойди, сынок, поищи.
Мама беспокоилась не о том, что отец где-то загуляет- закуролесит: тут она была спокойна, он никогда не давал поводов сомневаться в себе. Но здоровье папы серьезно подорвала война – были и ранения, и контузия. Вот поэтому мама, отправляя меня на его поиски, добавляла:
– Вдруг ему плохо станет!
Отца долго искать не приходилось. Они с друзьями собирались обычно в деревянной пивной, расположенной в нашем Измайлове рядом с трамвайной остановкой «Продмаг». К пиву тут можно было взять и черную икру, и каспийский залом, и копченого леща. Мужики, собравшиеся за столиками, пили мало, больше говорили. Им просто надо было время от времени выговариваться: так лете было нести в себе груз, накопленный войной.
Папа ушел на войну с первых ее дней. Был водителем легендарных установок «катюша», победу встретил под Белградом. Прошел столько фронтовых дорог, что всегда находились те, кому он мог сказать: «А помнишь?..»
Обычно я замечал его с порога пивной, внутрь не входил, но старался сделать так, чтобы и отец меня увидел. Поймав его взгляд, продолжал ждать на улице. Потом мы шли домой, его тяжелая рука лежала на моем плече. С папой здоровался почти каждый встречный: здесь, в Измайлове, он был, можно сказать, старожилом. С середины тридцатых годов работал водителем – профессия по тем временам весьма почетная. Не изменил он ей и после войны: совершал на своем студебеккере дальние поездки аж до Узбекистана. Как же я ждал его возвращений! Ведь тогда на нашем столе появлялись самые настоящие яства: виноград, урюк, копченая треска.
Не знаю, пробовали ли их родители или все это доставалось только нам с братом? Помню только, что мама всегда говорила: «Ешьте, ешьте, мы с папой уже...» Какой там уже!
