Михаил Александров - Кожаные перчатки
Нет, я все-таки не удержался и обнял Наташку за плечи. Бесшабашное, веселое чувство, похожее на то, какое я испытал, научившись без помощи ехать на велосипеде, забрало меня и возвысило. Наташка попробовала вырваться, но я крепче стиснул ее плечи, хохотнул, сказал, чувствуя, что именно так должен поступать в подобных случаях настоящий мужчина и жених:
— Все, Наташка! А как же мы назовем первенца?..
— Дурак! — сказала она, зловеще помолчав.
И так неожиданно вскочила, что я не удержался на проклятой скамейке и нелепо повис на руках и коленках над подернутой рябью лужицей.
— Дурак и пошляк! — гремела Наташка, стоя надо мной. — Пошляк несчастный, я так и знала… Ух, гадость какая!
Вот тебе и жених…
Недели три я заглаживал примерным поведением отвратительную выходку мещанина, как назвала мой порыв Наталья.
Полное прощение заслужил лишь в тот день, когда мне самостоятельно пришла в голову идея взять билеты на спектакль в Художественный. Заслужил хотя бы за мученичество. Стояла очередь в кассу, я пристроился в хвост:
— На какую пьесу стоите?
Спросил небрежно, будто испытанный театрал и стоять в таких очередях — дело привычное. И тут же попал в беду.
— Не на пьесу, молодой человек, — внезапно заверещала продрогшая дама, похожая на сову в шляпке, — не на пьесу, а на спектакль, бедный мой друг…
— Пусть будет на спектакль, — как можно мягче сказал я, — какая разница?
— Не пусть будет, — затрепыхалась сова, — а на спектакль! Зачем вы, между прочим, сюда явились, хотела бы я знать?
Я опешил. Даму ни с того ни с сего прорвало. Взмахивая ручками в неряшливо заштопанных замшевых перчатках, она не переводя дыхание сыпала сарказмами. Я уж не был ей нужен. Она совершенно забыла про меня и клевала, стараясь сделать это как можно больнее, с вывертом, всю эту бедную комсомолию, духовно нищих детей, для которых спектакль и пьеса не имеют разницы!
Я все-таки достоял до конца и взял билеты. Идти в театр мне уже не хотелось.
Но я знал, что Наташке будет приятно.
Между прочим, на этом спектакле произошла моя первая встреча с Павлом Михайловичем Ладыженским, знаменитым актером. Он был хорош на сцене, играл доброго, немного чудаковатого человека.
Наташка была действительно очень довольна тем, что мы побывали в Художественном и что билеты покупал я. Мы условились, что распишемся осенью, после того как она вернется из Вяземок, деревни, куда ее каждое лето увозил с собой отец.
Не мог я понять, почему мне было так грустно, когда она уезжала, когда я махал ей рукой, стоя на самом краешке перрона.
«Наверное, — думалось мне, — никогда не надо откладывать на осень то хорошее, что пришло весной».
3Лето было бурным. Признаться, по временам я почти забывал о Наташке и все дольше задерживал ответы на ее длинные письма, полные запахов лесной земляники, скошенного сена и терпкого дымка, стелющегося над рекой, когда они с отцом, забравшись далеко от дома, варили на берегу уху.
У меня была своя жизнь, московская, торопливая, в которой только успевай поворачиваться.
Не помню, кто сказал, что многие события, определяющие нашу судьбу, совершаются вне нас, независимо от нашей воли?
Конечно, не думал обо мне, не подозревал даже о моем существовании Павел Михайлович Ладыженский, собираясь летним утром в киностудию, куда был приглашен пробоваться на роль главного героя в будущем фильме о боксерах.
Конечно, меньше всего предполагал непобедимый уже много лет тяжеловес Виталий Шаповаленко, что встреча на ринге с начинающим боксером, о котором он только смутно что-то слышал, принесет ему крупную и нежданную неприятность.
Разумеется, и в мыслях не было у Аркадия Степановича, что один из его учеников и самый, пожалуй, незадачливый станет за один день звездой ринга и что это обстоятельство послужит причиной большой обиды, которая вдруг свалится на его старую, мужественную голову.
Ну, а что до меня, так я просто рассмеялся бы в глаза каждому, кто сказал бы, что я стану виновником событий, о которых заговорит весь город и которые вовлекут в свою орбиту столько почтенных людей!
Я и думать не думал, что надвигаются какие-то события. Мне пришлось отойти от бокса. Я пропустил одну за другой несколько тренировок, которые наш старик проводил в то лето в березовом Измайловском парке, облюбовав, подальше от любопытных глаз, тенистую поляну для установки ринга.
К нам на завод пришло новое электрооборудование. Новые моторы сверкали лаком кожухов, слепили свежестью ярчайшей меди щеток. Громадные кабельные бухты, похожие на катушки титанов, тяжело лежали на слегка прогнувшемся дощатом настиле во дворе, строго и нетерпеливо ждали, когда их, наконец, потревожат.
Иван Иванович за неделю настолько высох от затаенного восторга, что, кроме на диво острого носа, отросшей щетины и немигающих жарких глаз, ничего не осталось от человека.
Надо было во многом разобраться. Черт меня дернул брякнуть на производственном совещании: «Сами смекнем что к чему!», — когда главный инженер предложил ходатайствовать о приглашении на монтаж иностранных специалистов. Сгоряча меня поддержали. Иван Иванович бросил кепку под ноги, кричал: «Золотые слова, товарищ главный инженер!..»
Потом пришло похмелье. Нечего было и мечтать вести монтаж по старым схемам. Тем более что и старой технической документации, относящейся, по нашим понятиям, ко временам доисторическим, в архивах не сохранилось.
Женя Орлов созвал комсомольское собрание. В распахнутое окно лезла спелая, с глянцевитыми листьями сирень, напротив по нагретой солнцем крыше лениво прошествовал кот, потянулся, рыжий дьявол, поскреб лапами, разлегся.
— Поступило предложение, — сказал Женя, зло косясь на рыжего кота, — поступило, говорю, предложение объявить монтаж ударным, комсомольским!
Лето плыло теплыми волнами над горбатыми полями крыш. Вечерами томно шепталась на бульварах листва и в окнах страстно сипели патефоны. Мы забыли дорогу домой, и табачный дым в нашей мастерской можно было тыкать ножом, столь он был плотен. Ираклий Константинович, главный инженер, совершенно переселился к нам, постепенно перетаскав едва ли не всю свою техническую библиотеку. Дочь его Варвара, некрасивая и веселая, три раза в день приносила отцу еду, неизменно спрашивала с порога: «Вы еще живы, арестантики?..» Ираклий Константинович рассеянно целовал ее в макушку, торопил: «Ты, однако, иди. Не надо задерживаться…» Столь же рассеянно он макал неочищенное вареное яйцо в соль и, хрустнув скорлупой, отплевывался: «Однако ж, дрянь какая…»
Мы очень полюбили этого человека. Колдуют они, бывало, с Иваном Ивановичем над листом синьки, рвут ее друг у друга, один — тощий, жилистый, с иконными немигающими глазами, другой — полноватый, с рыхлыми щеками, мясистым носом, на котором багровеют склеротические прожилки. Колдует, ссорится союз теории и практики, как мы этот дуэт называли. Ираклий Константинович хватается за логарифмическую линейку, листает тяжкий томина справочника «Hütte», тычет под нос Ивану Ивановичу:
— Взгляните сюда, черт бы вас драл, упрямца!..
Иван Иванович отводит рукой книгу от носа. Рука у него мелко подрагивает от затаенной святой ярости правого и непонятого человека, но он сдерживается и оттого говорит странной фистулой, укладываясь в рамках парламентского спора:
— Врете, врете, почтеннейший… Несете, извиняйте меня, несуразицу, путлянку…
Споря, они апеллируют к нам. Нам трудно разобраться, кто из них прав, кто нет. Нам непонятны сложные расчеты Ираклия Константиновича, но нас завораживает быстрота и ловкость, с которыми он действует логарифмической линейкой, нам кажутся здорово убедительными его аккуратные чертежики, которые он тут же набрасывает на ватман остро отточенным карандашом. Мы переглядываемся:
— Как думаешь, Лешка?
— Да…
Мы, пожалуй, готовы подчиниться вескости авторитета белой, с движком, линейки, и если еще колеблемся, то лишь потому, что неловко перед нашим Иваном Ивановичем. Мы ведь знаем и не глядя, как он нас буравит в эти минуты истовыми и уже почти ненавидящими глазами. Трудное положение…
— Пожалуй, подходяще, — мямлит Лешка, длинный, сумеречный парень, с высоким и крепким лбом, на котором только орехи колоть. — Как вы думаете, ребята?..
Тут Иван Иванович уже не выдерживает. Он, конечно, понимает, что выглядит неважно в сравнении с шикарной логарифмической линейкой и всем прочим. Однако и на его стороне есть кое-что, вы это сейчас узнаете, предатели и сукины дети. Нарочито тихим, размягченным голосом, похожим на виляние, которое совершает задом кошка перед тем, как сделать прыжок, он задает товарищу Гегузину, то бишь Лешке совсем пустяковый, как он говорит, пустяковый практический вопросик. Мы знаем этот голосок и на всякий случай дружно переходим по другую сторону верстака, на котором разложена синька. Лешка Гегузин делает это быстрей других. Лешка начинает соображать, что опять сволочи ребята подсунули его под удар в критическую минуту…
