Борис Майоров - Я смотрю хоккей
О нас стали говорить: они понимают друг друга с полуслова. Эти слова очень неточно передают наши отношения на поле. Какое там «с полуслову»! Нам не требовалось ни полуслова, ни полувзгляда. По тому, как и куда двигался, скажем, тот же Женька на площадке, как он держал клюшку, я уже мог с точностью до нескольких сантиметров определить, кому и в какое место он собирается отдать шайбу. Я готовился ее принять, а Славка, даже не взглянув в мою сторону, точно знал — или чувствовал каким-то шестым чувством? — какое решение я приму. А может, наоборот, это я угадывал или чуял его следующий ход?..
Как вообще достигается взаимопонимание игроков на поле? Вопрос этот всегда задавали любители хоккея и нам, и игрокам альметовской тройки ЦСКА. Многим кажется, что мы что-то скрываем, что нарочно уходим от ответа.
— Не может быть, — говорят нам, — чтобы вы просто так, не сговариваясь, не разучивая предварительно свои совместные ходы во всех деталях, действовали на площадке настолько синхронно.
И еще один вопрос задают нам постоянно: какова роль тренера в данном случае?
Хоккейный матч не музыкальное произведение, где и основную мелодию, и все вариации можно изложить с помощью нотных знаков и выучить заранее. В хоккее все приходится решать по ходу бесконечно меняющихся игровых ситуаций, или, продолжая сравнение с музыкой, почти постоянно «играть с листа». Так называемые «стандартные положения» — редкое исключение. Их-то только и можно отрепетировать заранее. Скажем, нападающий выходит один на один с вратарем или два игрока одной команды ведут борьбу с защитником другой. Можно создать примерно такое же положение и на тренировке и повторять его до тех пор, пока мы не научимся действовать как автоматы. Но партитуру всей игры заранее не напишешь.
Это вовсе не значит, что я отрицаю роль тренера. Напротив, она огромна. Тренер дает нам стратегический план на матч, и мы обязаны ему следовать. Он учит нас, как бороться с тем или иным противником, и раскрывает глаза на его достоинства и слабости. И он дает нам не только схему. Он, к примеру, говорит:
— Старшинов особенно силен у ворот противника. Пусть же смелее идет туда, не заботясь о тыле. Его в эти моменты обязан подстраховывать кто-нибудь другой. А защитники противника медленнее вас бегают на коньках. Значит, постарайтесь подержать шайбу, выманить их подальше от ворот, и тогда ваше преимущество вскорости скажется…
Но разжевать нам каждый эпизод тренер бессилен. И плох он будет, если захочет это сделать. Он — генеральный конструктор, дающий общую идею. А уж разрабатывать ее в деталях обязаны мы, в меру своих сил и возможностей, мы, игроки, думающие, волевые, умеющие постоять за себя и за свои замыслы.
Собственно, то же самое можно ответить и на вопрос: как достигается взаимопонимание? У тренера своя забота, у нас — своя, хотя и стремимся мы к одной цели. От опыта, ума, таланта и интуиции тренера зависит создать тройку, где бы все дополняли друг друга и помогали друг другу выявлять сильные стороны каждого. Тренер должен выработать в нас единое понимание игры. Опять же, как видите, за ним общее руководство. А уж дальше наше дело. Дальше думать обязаны мы. Изучать манеру партнера, его излюбленные позиции, постигать ход его мыслей при решении тех или иных игровых задач. А разучивание или заблаговременное обговаривание деталей — это, по-моему, пустое занятие. Этим может заниматься тот, кто не доверяет своему товарищу.
У нас не бывало каких-то предварительных обсуждений плана очередной игры, мы редко разговаривали на площадке, мы не произносили до и во время матча предназначенных друг другу ободряющих слов. Разве что накануне какого-нибудь особо ответственного матча как бы между делом говорили друг другу:
— Давайте завтра постараемся…
Это обычно бывало тогда, когда от завтрашнего матча зависело, возьмут ли нашу тройку в сборную. Первый такой разговор состоялся незадолго до швейцарского чемпионата мира 1961 года. А. И. Чернышев сообщил мне по секрету, что моя судьба решена: я еду.
— А вот насчет остальных пока ясного мнения нет, — добавил старший тренер.
Разумеется, я не стал огорчать ребят. Я просто предупредил их, что следующий, контрольный матч мы обязаны сыграть лучше всех, от этого будет зависеть многое.
На то первенство мы попали и, по мнению тренеров, наша тройка была на катках Лозанны и Женевы лучшей в сборной. Но это обстоятельство не очень-то облегчило нашу задачу в новом сезоне. В те времена мы пользовались репутацией людей, игра которых зависит от настроения. Да так оно, собственно, и было. И свое право играть в Стокгольме в 1963 году, с которого началось триумфальное шествие сборной, мы завоевали в тяжелой конкуренции с другими тройками, завоевывали как бы заново, будто «швейцарского сезона» не было.
Зато после Стокгольма нашей тройке — так нам тогда казалось — было обеспечено место в сборной на долгие годы. Мы играли много и почти всегда удачно и дома, и на катках Канады, Швеции, Чехословакии. И вообще весь ансамбль сборной сложился настолько удачно и выглядел таким безупречным и монолитным, что если и требовал какого-нибудь ремонта, то самого минимального, вызываемого болезнью кого-то из игроков.
Большинство из нас пришло в сборную с разрывом в год-два, все мы уважали друг в друге настоящих мастеров и людей, знающих цену победам, все мы полностью друг на друга полагались.
И вдруг уже после того, как сборная выиграла Инсбрукскую олимпиаду, нашу тройку постиг жесточайший удар. Незадолго до первенства мира 1965 года в «Спартак» пришла из федерации хоккея телефонограмма: «Откомандировать в сборную В. Зингера, В. Старшинова и Б. Майорова». На этом список заканчивался. Вообще-то о том, что Женькина кандидатура под вопросом, мы слышали и несколько раньше, но считали эти слухи обычной «уткой», которых носится в воздухе перед каждым соревнованием множество… На сей раз, однако, слухи подтвердились.
У отчисления Евгения из сборной есть предыстория.
Как обычно, наша команда участвовала в традиционном новогоднем турнире — так называемом мемориале Брауна, который проводится всегда на катке фешенебельного американского курорта Колорадо-Спрингс. Турнир выдался очень тяжелый. Сборные СССР, Чехословакии и Канады играли между собою в два круга. Сначала мы обыграли и тех и других, а потом потерпели поражение от Чехословакии. Чтобы завоевать первый приз, мы обязательно должны были победить канадцев. А накануне получили довольно серьезные травмы Александров и мы с братом. Положение Женьки осложнилось тем, что он уже страдал одной тяжелой и хронической травмой — привычным вывихом плечевого сустава. При всяком резком столкновении с противником, если плечо не удавалось уберечь, Женька надолго выходил из строя, причем любое движение сопровождалось мучительной болью. А тут, как назло, он повредил другое плечо. Это означало, что на поле он должен был выйти практически безоружным: ведь в нынешнем хоккее беспрерывное силовое единоборство неизбежно, а тем более когда играешь с канадцами.
Характер у моего брата очень скверный. Он вскипает моментально. И тогда его язык намного опережает мысли. Чаще всего он сам потом жалеет о сказанном. Но слово не воробей… Так было и на собрании команды перед тем матчем с канадцами. Александров объяснил ясно, толково и спокойно, почему он не может выйти на поле, и был освобожден. А когда настала очередь Женьки и от него потребовали, чтобы он принял участие в игре, он тут же распалился и, вместо того чтобы рассказать все как есть, брякнул:
— Ну вот, буду я еще перед публикой позориться!..
Тогда же, на собрании, тренеры обвинили его в эгоизме, пренебрежении интересами коллектива и прочих семи смертных грехах. А он не нашел ничего лучшего, как в ответ нагрубить, да еще и хлопнуть дверью.
Уверен, что тот новогодний случай решил его судьбу как игрока сборной.
Конечно, хоккей не легкая атлетика, и точных измерителей в нем нет. Могут теперь сказать и так: «А при чем тут Канада? Стал хуже играть, вот его и отчислили». Что тут возразишь? Тут ведь не прибегнешь в споре к рулетке или секундомеру. И все же я настаиваю на своем: судьбу моего брата решили соображения не деловые. Во-первых, Женька не первый, кому пришлось на время или насовсем прощаться со сборной, но никого и никогда ни до, ни после него не выпроваживали так бесцеремонно. Игрока, даже самого безнадежного, обязательно приглашали к себе тренеры и вели с ним напутственную беседу. Мы, мол, прощаемся с тобой не насовсем, ты старайся, тренируйся, работай, и путь обратно тебе не заказан. Между прочим, Владимир Брежнев и на самом деле не раз уходил и не раз возвращался в сборную. Женьке не сказали ни слова. Просто прислали бумагу в «Спартак». И все.
Когда эта злосчастная телефонограмма пришла в «Спартак», мы со Славкой отправились на прием к Ю. Д. Машину, тогдашнему председателю Центрального совета спортивного союза. Мы рассказали ему обо всех своих сомнениях, просили его потолковать с тренерами сборной о нашей тройке, уговорить их вернуть Женьку в сборную. Машин обещал. Не знаю, беседовал ли он с Чернышевым и Тарасовым, думаю, что да.
