Урсула Виртц - Убийство души. Инцест и терапия
Сплошь и рядом можно наблюдать тенденцию защищать родителей. Якобы нет никакого смысла протестовать против прошлого и неизменяемого; в конце концов отец тоже был жертвой своего собственного детства, а у матери будто бы не было никаких шансов адекватно защитить детей.
В своих книгах Алиса Миллер очень подробно обсуждает эту тему. Она описывает, как дети запрограммированы не замечать жестокого обращения со стороны родителей, как они учатся молча терпеть все унижения и насилие. У жертв инцеста это проявляется еще ярче: большой стыд привлечь преступника к ответственности, предъявить претензии родителям, признать ненависть к тому, кто изнасиловал душу. Они с удовольствием ссылаются на четвертую заповедь или на родительское требование простить.
ПрощениеВряд ли существуют жертвы инцеста, которые так или иначе не сталкивались бы с темой прощения, поэтому я хочу привести некоторые соображения на этот счет. Мне очень понятно возмущение многих женщин, когда друзья, семья или терапевт требуют от них прощения того человека, который их унижал, насиловал и эксплуатировал. Они восстают против того, что воспринимают как бесчеловечное, передавая обязанность прощать богу, который допустил инцест. Если от них требуют прощения, большинство женщин чувствуют себя еще раз лишенными права на гнев. Они чувствуют, что опять в чем-то обмануты.
В своей книге «Запретное знание» Алиса Миллер называет «моральный призыв к примирению с родителями неизбежным блокированием и параличом терапевтического процесса»[127]. Она также называет аргументы, которые приводят терапевты, своего рода педагогической манипуляцией, которая, в конечном счете, за счет пациентов защищает родительскую систему воспитания.
Мне кажется, имеет смысл обратиться к словарному определению глагола «простить», чтобы обратить внимание на значение нередких призывов к прощению: «Простить — действие, с помощью которого тот, кого обвиняет человек или бог, кается и отныне видится другими, как будто ничего не случилось; „извинить“ подчеркивает примирительную позицию извиняющего, однако, „прощать“ возвышается до произвольного прекращения долга»[128]. Я могу эмпатически понять женщин, которые не готовы простить сексуальную эксплуатацию, ведь именно из-за того, что зачастую преступник нисколько не раскаивается, они не хотят избавить его от своих обвинений. Они защищаются от того, чтобы признать тяжелое детство преступника его оправданием и освобождением от ответственности. Ни в коем случае нельзя сделать вид, что тогда ничего не произошло. Это было бы не прощением, а скрытой формой отрицания и избегания гнева, который стоит на пути исцеления.
«Истинное прощение ведет не мимо гнева, а через него. Только когда я могу возмутиться той несправедливостью, что со мной произошла, я могу признать преследование как таковое, могу переживать преследователя как такового и ненавидеть его, лишь тогда мне откроется путь к прощению. Подавленный гнев, ярость, ненависть только тогда перестанут зарождаться во мне, когда обнаружится история преследований в самом раннем детстве»[129]. Алиса Миллер считает, что после гнева и оплакивания своего детства человеку открывается путь к тому, что он, как зрелый взрослый, увидит ограничения своих родителей, следовательно, станет способен к подлинному сочувствию. Я не уверена, что каждый человек, который столкнулся с истоками своей личной эксплуатации, поймет «со временем, причем сам, лучше всего без воспитательного или религиозного поощрения» то, что «родители не могли иначе, потому что сами когда-то были жертвами»[130]. На мой взгляд, этот процесс зависит не столько от времени, сколько от сознательного решения дистанцироваться от прошлого, которое оказалось таким, и ничто на свете не может его изменить. Решение больше не позволять мукам детства господствовать в жизни пострадавшие от инцеста могут принять лишь тогда, когда почувствуют себя достаточно сильными, чтобы влиять на свою жизнь, когда центральное место в их жизни займет не насильник, а они сами. Это предполагает, что женщины достигли такого уровня своего внутреннего развития, когда им открывается принципиальная возможность выбора. Только когда женщина видит возможность самой решать, будет ли она до конца своей жизни застревать в отчаянии или сознательно возьмет на себя ответственность за свою жизнь, только тогда станет возможным «простить», что также означает «отпустить прочь».
Имеет смысл говорить о «прощении», только если имеется в виду «отпускание». Прощение лингвистически связано с отрицанием. Когда женщина сможет отказаться от любых своих ожиданий по отношению к преступнику и оставит свои самые иллюзорные надежды, что однажды он придет, признает свою вину, однажды наконец-то будет справедлив к ней и попросит ее о примирении, только тогда прощение может стать еще одним этапом процесса исцеления. Пока она настаивает, что преступник ей что-то должен, она по-прежнему связана с ним. Лишь когда она откажется от своих претензий к нему, что он должен искупить свою вину, только тогда примирение становится возможным.
Я считаю, что очень важно донести до жертвы инцеста, что это ее личное решение, как и когда она захочет «примириться» и «простить». Я считаю неправильным рассматривать «прощение» как терапевтическую цель. Женщины, которые не сделают этого шага, снова почувствуют себя виноватыми и плохими, потому что переживают свою неспособность простить как неудачу. Терапевтические программы[131], форсированно вынуждающие «простить», усиливают у женщин чувство, что они снова обязаны и что-то должны, к чему внутренне не готовы.
Эмоциональное состояние, которое позволяет «простить», не может быть навязано, так же как вера, любовь и надежда[132].
ГореваниеИнцест для меня очень похож на опыт умирания. В обоих предельных ситуациях речь идет о сепарации и утрате, которая делает горевание неизбежным. Без способности печалиться мы многое теряем, потому что остаемся захваченными мертвым, давним прошлым и не можем делать никаких дальнейших шагов в развитии, в личностном росте.
При инцесте женщина теряет ребенка, которым когда-то была, а также образ ребенка, которым могла бы быть. Все, что для нее было ценно, отнято. Она живет в своем теле, как в изгнании, утратила идентичность, невинность, чувства, веру в справедливость в этом мире. Есть так много всего, на утрату чего она может жаловаться: потеря доверия, разбитые надежды на безопасную близость, ограничивающие свободу защиты, обрушение системы ценностей. Преждевременно выброшенная из детского рая, обреченная на стыд и вину, она ощущает умирание заживо. Никогда в жизни не было места для печали; в детстве она ее не выдержала бы. Однако, если она, взрослая женщина, по-прежнему не способна горевать, она также не способна жить. Единственный шанс на жизнь — пройти через горевание.
В терапии жертв инцеста очень важно использовать результаты исследований умирания и горевания. Кроме того, мой собственный опыт встречи со смертью и мое сопровождение умирающих научили меня тому, как важен принцип «Умри и стань!» в жизни людей. В последние годы греческий психотерапевт Йоргос Канакакис в своей книге и семинарах по работе горя убедительно показал[133], насколько глубоко «неспособность печалиться» блокирует жизненный процесс. Он говорит о душевных деформациях в отдельном человеке и в обществе в целом, вызванных запретом горевать. Пережившие инцест являются наглядным примером того, насколько разрушительной для жизни является подавленная печаль. В многолетнем избегании ощущений их тела становятся бесчувственными, потеря души приводит к оцепенению. «Наше зомби-поведение делает нас опасными для других людей и природы. Так как мы больше не можем чувствовать самих себя, от нас нельзя ожидать, чтобы мы чувствовали что-то относительно других. Ссоры, самонападения, прорывы разрушительной ярости, акты самонаказания чередуются с периодами глубокой депрессии и недовольства жизнью. Мы считаем себя ничтожными, не видим в будущем ни смысла, ни надежды»[134].
Горевание помогает нам отделиться от того, что с нами произошло. Работа горя связана с разграничением, то есть с темой, неизбежной и важной для пострадавших от инцеста, травмированных как раз уничтожением границ. При горевании человек воспринимает свои потери как потери и признает их. Скорбь заново конфронтирует человека со всем, что причиняло боль и ранило. При этом женщина восстанавливает контакт со своим внутренним ребенком, и заблокированная энергия может, наконец, снова свободно течь. Горевание и оплакивание содержат в себе огромный трансформирующий потенциал, так как человек может ассимилировать прошлое, ощутить его как принадлежащее ему и в этом смысле снова стать «целым». В скорби человек одолевает то, что обрушилось на него, и тем самым находит новое отношение к себе и миру. Если он позволит себе плакать, то вернется к себе. Скорбь открывает его сердце и смягчает его окаменение. Только через горевание он может освободиться и приблизиться к жизни и любви.
