Г. Семга - Блатные и уличные песни

Течет речка по песочечку,
А бережка крутые,
А в тюрьме сидят арестантики,
Парни молодые.

А в тюрьме той сыро, холодно,
Под ногой песочек,
А молодой жульман,
а молодой жульман
Начальничка просит:

«Ох, начальник, ты, начальничек,
Отпусти на волю.
Одна соскучилась, ох, замучилась
На свободе дроля».

«Я пущу тебя на волюшку —
Воровать, пить будешь,
А ты напейся воды холодненькой,
Про любовь забудешь».

Пил он воду, пил холодную,
Пил — не напивался.
А полюбил он шансонеточку,
С нею наслаждался.

Умер жульман, умер жульман,
Умерла и слава,
А лишь в степи ходит
конь вороненый,
Сбруя золотая.

Гроб несут, коня ведут,
Конь головку клонит,
А молодая шансонеточка
Жульмана хоронит.

«А я цыганка молодая,
Звать меня Маруся.
А дайте мне того
да начальничка —
Крови я напьюся!»

А течет речка по песочечку,
Моет золотишко.
А молодой жульман,
а молодой жульман
Заработал вышку.

Там в семье прокурора — материнская стража,
Жила дочка-красотка с золотою косой,
С голубыми глазами и по имени Нина,
Как отец, горделива и красива собой.

Было ей восемнадцать, никому не доступна,
И напрасно мальчишки увлекались-то ей.
Не подарит улыбки, не посмотрит, как надо,
И с каким-то презреньем все глядит на парней.

Но однажды на танце не шумливый,
но быстрый,
К ней прилично одетый паренек подошел.
Суеверный красавец из преступного мира
Поклонился он Нине и на танец увел.

Сколько чувства в них было,
сколько ласками грели!
Воровская любовь коротка, но сильна.
Не напишут романа про любовь уркагана,
Воровская любовь никому не нужна!

Но однажды во вторник,
в день дождливый, ненастный,
Завалил на бану он ее и себя,
И вот эта вот Нина, дочь прокурора,
На скамью подсудимых за жиганом пошла.

А за красным столом, одурманенный дымом,
Воду пил прокурор за стаканом стакан.
А на черной скамье, на скамье подсудимых,
Сидит дочь его Нина и молоденький вор.

На прощание он попросил у судейства
Попрощаться с своею молодою женой,
И уста их слилися в поцелуе едином,
Только горькие слезы проливал прокурор.

Когда с тобой мы встретились,
черемуха цвела,
И в парке тихо музыка играла.
А было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел уже наделал я не мало.

Лепил я скок за скоком, а наутро для тебя
Бросал хрусты налево и направо.
А ты меня любила и часто говорила:
«Житье блатное хуже, чем отрава!»

Но дни короче стали, и птицы улетали
Туда, где только солнышко смеется,
А с ними мое счастье улетело навсегда,
И понял я — оно уж не вернется.

Я помню, как с форшмаком
ты стояла на скверу,
Он был бухой, обняв тебя рукою,
Тянулся целоваться, просил тебя отдаться,
А ты в ответ кивала головою.

Во мне все помутилось, и сердце так забилось,
И я, как этот фраер, зашатался.
Не помню, как попал в кабак,
и там кутил, и водку пил,
И пьяными слезами обливался.

Однажды как-то ночью я встал вам на пути.
Узнав меня, ты сильно побледнела.
Его я попросил в сторонку отойти;
И сталь ножа зловеще заблестела.

Потом я только помню, как мелькали фонари,
И мусора в саду кругом свистели.
Всю ночь я прошатался у причалов до зари,
А в спину мне глаза твои глядели.

Любовь свою короткую хотел залить я водкою
И воровать боялся, как ни странно,
Но влип в исторью глупую,
и как-то опергруппою
Я взят был на бану у ресторана.

Сидел я в всесознайке, ждал от силы пятерик,
Когда внезапно вскрылось это дело…
Зашел ко мне шапиро, мой защитничек-старик,
Сказал: «Не миновать тебе расстрела!»

Потом меня постригли, костюмчик унесли,
На мне теперь тюремная одежда.
Квадратик неба синего и звездочка вдали
Сверкают мне, как слабая надежда.

А завтра мне зачтется мой последний приговор.
И снова, детка, встретимся с тобою.
А утром поведут меня на наш тюремный двор,
И там глаза навеки я закрою.

Иду по Невскому проспекту,
Ко мне подходит урка свой,
И говорит он мне: «Анюта!
Легавый ходит за тобой!

Он целый день канает следом,
Тебя он не засек чуть-чуть.
Давай, вались, а я покеда
Его попробую макнуть».

Иду по Невскому проспекту
И оборачиваюсь, вслед,
Гляжу, за мной канает некто,
Одетый в кожаный жакет.

Так мы доходим до «Пассажа»,
Там есть хороший парадняк.
Не обернувшись к нему даже,
Я захожу в тот парадняк.

Кругом меня шумят трамваи,
Мой шум остался за спиной.
Дорогу солнцу преграждая,
Вскочила кожанка за мной.

Тут тормознулась я чего-то
И думаю о том, о сем,
А он зашел и курит с понтом,
Как будто ждет кого-нибудь.

Тут двери с шумом отворились,
Ворвалась кодла уркачей,
И всё тут хором встрепенулось
Навстречу гибели своей.

Он вынул ножик из кармана
И начал ловко им крутить,
Двоих из них задел по роже,
А трех заставил отступить.

А он стоял в углу прижатый,
Махал поломанным ножом.
По фене крикнул он: «Ребята!
Ведь я с легавкой не знаком!

Ведь я приехал издалека
Так все любимой объяснить».
Тут я его узнала — Леха!
В приютке вместе мы росли.

Его я долго не видала,
В тюрьме он десять лет звонил,
Его я сразу не узнала,
Но он любимой не забыл.

«Иду по Невскому проспекту,
Потом рассказывал он мне:
Гляжу, смотрю — Анюта это,
А может, снится наяву.

Малин я в Питере не знаю,
Ни с кем по фене ни гугу,
И за тобою я канаю,
А обратиться не могу!»

Недолго счастливы блатные,
Пришла беда — от урки весть.
И вот мы снова крепостные,
Он в Воркуте, а я вот здесь!

Иду по Невскому проспекту,
Ко мне подходит урка свой
И говорит он мне: «Анюта!
Легавый ходит за тобой.»

Шутки морские бывают порою жестоки.
Жил-был рыбак с черноокой дочуркой своей.
Выросла дочка на диво стройна и красива,
Крепко любил ее старый рыбак Тимофей.

Часто они выходили в открытое море,
Рыбу ловили, катали на лодке господ.
Так и росла, словно чайка на море,
Но и она от судьбы не ушла роковой.

Как-то зашли в эту хижину трое,
Трое красавцев, средь них был красавец один.
Этот красавец со злобной, ехидной улыбкой,
Пальцы в перстнях,
словно был он купеческий сын.

Юный красавец напился из кружки,
Кружку поставил, остаток она допила.
Так и пошло — полюбили друг друга на море
Юный красавец и славная дочь рыбака.

Часто порой он в лачугу стучался,
Она выходила, встречала дружка своего.
В лодку садились и в темную даль уплывали,
Волны морские им были притоном любви.

Старый рыбак поседел от тоски и печали:
«Катя, опомнись! Твой милый —
картежник и вор!
Если сказал я тебе «Берегись, Катерина!» —
Лучше убью, чем отдам я тебя на позор».

Катя смеяться и петь перестала,
Пала на личико смуглая тень.
Пальцы и губы она себе в кровь искусала,
Словно шальная ходила она целый день.

Как-то, вернувшись из города Гродно,
Крикнул: «Катюша, конец молодцу твоему!
В краже поймали и там же его расстреляли,
В краже поймали, туда и дорога ему!»

Катя по-быстрому шарф надевает.
Город был близок, и возле кафе одного
Кучу народа она там с трудом растолкала,
Бросилась к трупу, целует, ласкает его.

Юный красавец лежал неподвижно,
Алая кровь запеклась на широкой груди.
Вечером девушка, вся разодетая в черном,
Бросилась в море с высокой отвесной скалы.