Сесил Битон - Зеркало моды
Заглянув в историю – а именно в нее обычно заглядывают, чтобы разобраться в том или ином вопросе, – можно увидеть, что во все времена преходящая мода и вечное искусство делили первенство. Искусство способно в прямом смысле пережить все остальные человеческие творения. Оно точно отражает модные веяния своего века. При желании мы можем точно реконструировать моду и нравы давно ушедшей империи: для этого нам достаточно изучить декор и живопись того времени.
Создавая свою эпопею «В поисках утраченного времени», Марсель Пруст собирал подробную информацию о том, какие именно перья носили на шляпе женщины того или иного круга десять лет назад. Пруст точно знал, что мимолетный отблеск моды может многое рассказать о короткой человеческой жизни. Он будто призрак появляется и напоминает нам о том, что жизнь человека преходяща, судьба – горестна.
Биографы посвятили огромные тома Пикассо и Стравинскому, Ле Корбюзье и Джеймсу Джойсу, но о людях, определявших образ жизни в те полвека, что прошли после моего появления на свет, написано крайне мало. В этой книге я излагаю собственный взгляд на них, их творения, а также на современную моду, против течения которой эти люди чаще всего стараются плыть. Если они были или остаются законодателями моды, то только потому, что ими движет неудержимый порыв вдохновения. Среди них есть фигуры прославленные, есть оставшиеся в тени, есть и те, о ком идет дурная слава, но все они определяли стиль и тенденции моды последних пятидесяти лет. Поскольку я излагаю лишь свой взгляд, читатель, вероятно, обнаружит в книге пропуски и недомолвки. Однако я не претендую на исчерпывающее описание современных модных веяний: для этого понадобилось бы наблюдать предмет изучения с некоторого расстояния, пока же мы находимся от него слишком близко. Вероятно, в мире моды можно выделить три сословия: те, кто играет в моду и принадлежит при этом к общему стаду, – «овцы»; те, кто также играет, но пытается верховодить, – «вожаки»; наконец, истинные «пастыри»: хоть они и держатся несколько в стороне, но у них есть вкус, который они демонстрируют уверенно и авторитетно, потому что они и есть воплощение моды. Обо всех них я рассказал на страницах моей книги. Властвовать могут только пастыри, так заведено природой. Писать о них – занятие интересное и благодарное.
Что касается тех, кто играет в моду, и прежде всего людей, занимающихся ею профессионально, то их судьба часто безрадостна, поскольку ремесло их не имеет прочной основы, и в конце концов они осознают, что сотворили колосса на глиняных ногах. Те, кто поумнее, с возрастом выходят из игры: где это видано, чтобы старик задавал тон в моде?
Рано или поздно каждый художник из мира моды, независимо от того, каким инструментом он пользуется и что создает, приходит к мысли о том, что судьба дает ему лишь ничтожный шанс выжить, и символом своей эпохи он станет в лучшем случае лет на десять-двадцать. Удержаться на престоле дольше этого срока не дано даже самым знаменитым кутюрье. Здесь и возникает любопытный парадокс: фасоны и стили преходящи, но сама мода – вечна.
Олдос Хаксли и другие западные мыслители, впитавшие дух восточной философии, много писали о том, что нужно стараться вырваться из потока времени. Для человека, занимающегося модой, это, разумеется, невозможно. Именно поэтому часто оказывается, что мода – враг искусства, точно так же как мимолетное увлечение – антипод вечной любви. Время, сиюминутная слава, озабоченность собственной стильностью – всё это не имеет власти лишь над истинным художником – тем, кто видит в перекрестье своего прицела вневременные ценности.
Интересно, что и в моде, и в искусстве действуют одни и те же творческие законы: и для портного, и для живописца равно важны принципы пропорции, меры, простоты. Но для людей из мира моды особое очарование заключено в духе эпохи и духе перемен, а еще – в стремлении к роскоши, и это первостепенная цель. Сами с собой они ведут игру, часто с трагическим исходом, ценя прежде всего остального лишь сиюминутный эффект. Отразить в своем творении момент им зачастую важнее, чем создать что-то вне потока времени. И чем глубже погружаются они в пучину модных трюков, тем ближе дно. Это не значит, что художник, взяв в руки инструмент портного, не сумеет создать шедевр – сможет, и еще как. Художник способен стать и новым Джованни Больдини, и новым Кристианом Диором. Но затевать игры с модой и одновременно оставаться подлинным художником не дано никому: нельзя усидеть на двух стульях.
Искусство творить образ жизни подвластно не тому, кто следует за модой, а тому, кого она выбирает. Эти люди живут по завету Эмерсона: «Напирайте на самого себя, не подражайте никому! Придет тот час, когда вам возможно будет выказать дар, вам свойственный, во всей силе сосредоточенной целою жизнью, посвященною на его образование; тогда как даром перенятым вы пользуетесь на миг и пользуетесь им наполовину»[1].
Эта книга посвящена тем, кто, пусть на короткое мгновение, сумел выразить себя «во всей силе сосредоточенной целою жизнью», потому что, хотя их имена и канули в вечность, они сумели прославить преходящее. Они знают, что хороший вкус – ничего не значащая абстракция и что главное – вложить в творчество частичку себя. Герои моды, они сами определяют и подчиняют себе стиль собственной жизни, а не наоборот. Их пристрастия, подчас чудачества, для них куда важнее, чем обыкновенная роскошь. Желая отыскать подлинно свое, они всегда устремляются против течения.
Читатель, вероятно, найдет на этих страницах парадоксы и противоречия. Но, как писал Уолт Уитмен, «по-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе». Мода вроде сложных диковинных часов, работу механизма которых не может понять даже изготовивший их мастер. Но в этом, как и во многом другом, мода ничем не отличается от нас смертных: то противоречива, то постоянна, то трагична, то комична, соткана из мимолетного и вечного, она как гордец, который, как говорил Шекспир, «облечен минутным, кратковременным величьем»[2]. Да, мы любим покрасоваться, распушить хвост. Именно поэтому мы не можем полностью ее отвергнуть.
Глава I
Цыплята, фаршированные жаворонками
На заре нашего столетия, накануне моего рождения, во Франции издавали богато иллюстрированный журнал под названием «La Mode». На страницах из бумаги превосходного качества, гладкой как кожа младенца, могла попасться гравюра Поля Эллё, рисунок Джованни Больдини, портрет маслом кисти Антонио де ла Гандары или фотография какой-нибудь дамы, графини или принцессы, которой от имени оставили лишь инициалы: Madame la Comtesse A. de N., La Princesse B. Инициалы конечно же прозрачно намекали на личность героини, но если не принимать их во внимание, то персона на снимке была инкогнито, и это придавало модной игре интриги и недосказанности; подлинные личные качества, манера персонажа одеваться и держаться прятались под легким покровом тайны, загадки.
Госпожа принцесса Э. де Б.
Этот вектор стремительных перемен наметился во время Первой мировой войны; под этим знаком я был рожден в эдвардианскую эпоху. С тех пор мы прошли долгий путь. У меня удивительное чувство, будто он гораздо длиннее моей собственной жизни. Я пришел в наш грешный мир одновременно с первыми самодвижущимися экипажами и электрической лампочкой. Всего лишь за три года до моего появления на свет скончалась королева Виктория и буквально только что на кладбище Пер-Лашез попрощались с Оскаром Уайльдом. Смерть этих людей означала конец Викторианской эпохи – впрочем, мне кажется, что в радушной эдвардианской Англии, где в решении государственных вопросов не обходились без затяжки доброй сигарой, Уайльду жилось бы вполне уютно. И, если в последние несколько лет Викторианской эпохи лондонская жизнь была тягучей и монотонной, то после она на какое-то время засверкала великолепием светских вечеров, может быть, и уступавших в помпезности французским раутам времен Луи-Филиппа, но по духу во многом с ними перекликавшихся. Устраивались балы, один роскошнее другого; дамы водружали на голову пучок перьев точь-в-точь как на гербе принца Уэльского и волочили за собой длинный, в несколько саженей, трен.
Жизнь в эдвардианскую эпоху была исполнена беззаботности и денег особо не просила: иной франт, имея четыре сотни фунтов годового дохода, мог посещать балы недели напролет; ему вполне хватало средств на лиловые перчатки и пришпиленную к лацкану фрака бутоньерку. Билет в театр стоил полгинеи. То был золотой век оперетты. Хористки, следуя примеру юной и задорной комедиантки Конни Гилкрист, впоследствии графини Оркнейской, одна за другой становились женами аристократов.
