Анна фон Бремзен - Тайны советской кухни
А что же Москва?
— Дубай с памятниками Пушкину, — так аттестовал ее в предыдущий приезд Барри.
Был уже поздний вечер той Страстной пятницы, когда мы наконец добрались до нашей съемной квартиры «хайрайз».
«Хайрайз» означало «высотная». Этим шикарным словом придумало назвать тесную «трешку» на Новом Арбате агентство Moscow4Rent. Вид оттуда открывался такой, что дух захватывало. С двадцать второго этажа мы видели: 1) гостиницу «Украина», яркий пример сталинской неоготической гигантомании, 2) Новый Арбат — хрущевскую пощечину сталинскому орнаментализму, 3) громоздкий Белый дом, памятник путчу 1991 года, спровоцировавшему крах империи. Бессчетные строительные краны путинского бандитско-корпоративного капитализма не унимались даже ночью. Хищные московские девелоперы никогда не спят.
«Хайрайз» обходился в небольшое состояние. Но я, застыв у окна, все смотрела вниз, на широкую улицу, в восторге от того, что давняя детская мечта наконец сбылась.
Я здесь!
В начале шестидесятых бульдозеры сделали просеку в извилистых, старых арбатских переулках, как по линейке прочертив огромный проспект, тогда звавшийся Калининским. Гуляя по сегодняшнему Новому Арбату, иностранец увидит лишь забитую шестиполосную магистраль, где блестящие «БМВ» подрезают закопченные ревматические автобусы, а по сторонам высятся позднемодернистские башни — грязно-серые, но обладающие определенным брутальным не пойми чем. Этот иностранец может усмехнуться при виде аляповатого глобуса с красными буквами на крыше безвкусного центра «Арбат», скривиться от фальшивых стейкхаусов и якиторий, разросшихся справа и слева.
А я? Я смотрела из окна на проспект своей детской мечты.
Я видела этот глобус в 1972 году. Тогда мне казалось, что он светится волшебным синим светом. Девиз гласил: «АЭРОФЛОТ — СКОРОСТЬ, КОМФОРТ». Он крутился, на нем вспыхивали разные таинственные зарубежные страны — это было московское чудо новейшей японской электроники. Под ним покупатели в меховых шапках прогуливались по самому широкому в Москве тротуару мимо универмага «Весна», где в светящихся витринах красовались польские клетчатые плащи — в продаже их никогда не было. Черные «волги» и «чайки» надменно скользили по двум полосам, зарезервированным для начальства. Некоторые везучие москвичи несли дефицитные кукурузные хлопья из шикарного «Новоарбатского» — это был гастроном самообслуживания в американском стиле. И себя маленькую я тоже видела — глазеющей на гигантский экран в духе Таймс-сквер, на котором крутили мультики и яркие пропагандистские ролики. Калининский проспект был для меня видением Запада, представлением о передовом крае технологии, хрустальным мостом в будущее. Бродвей, Елисейские Поля и Гиндза в одном.
Наш «хайрайз» был одним из четырех 26-этажных железобетонных жилых небоскребов, построенных в 1968 году — всего за два года до того, как я переехала в старый арбатский переулок неподалеку. Предназначенные для номенклатуры, эти башни очаровывали меня новизной и геометрической строгостью. Они были моей личной, жилищной утопией. Мне хотелось прожить всю жизнь там, на самой вершине советской современности 1960-х — на том самом месте, где теперь, в 2011-м, мама сражалась с неисправным электрическим чайником.
Память жестоко шутит с объектами наших ностальгических желаний. Когда с ними встречаешься в реальности, обычно обнаруживается, что они гораздо меньше. И обескураживающе облезлые. Как же чудесно, думала я, что даже сорок лет и паспорт, полный визовых штампов, не смогли затмить величие уродливого Калининского проспекта.
Прежде чем упасть на икейские кровати, мы перекусили за икейским столом сосисками и перцовкой, привезенными с Украины. Мама с Барри, видимо, слишком устали, чтобы оценить всю иронию момента: на другом берегу Москвы — реки пылал в огнях подсветки гигантский торт сталинской гостиницы «Украина».
Наутро мы оставили маму в компании телефонной троицы — скайп, местный городской, российский сотовый — и отправились на прогулку по Бульварному кольцу, тем маршрутом, которым мы ходили с бабушкой Аллой. Был великолепный весенний день. Небо сияло лазурью, и в неожиданно ароматном воздухе сверкали тюльпаны и подмигивали со своих клумб анютины глазки. Сердце пело. Флора бульвара вдохновляла на набоковскую ностальгию по «радушной, раскаявшейся, черемухой цветущей России».
Что касается фауны…
— Мне машину на день рожденья подарили, — говорит приятелю мальчик лет шести в толстовке Abercrombie. — Не игрушечную, кретин. Машину. С шофером.
На Никитском бульваре дамы — молодые, старые, прекрасные, ужасные — все ковыляют на садистски высоких каблуках, как стадо жирафов.
— Смотри, — шепчет Барри, разглядывая блондинку в шортах и головокружительных розовых туфлях на платформе. Розовые атласные ленты развеваются на ее дрожащих лодыжках.
Но не ее обувь привлекала всеобщее внимание.
Московский взгляд, откровенно смеривающий тебя снизу доверху, оценивающий одежду и аксессуары, пронзающий презрением или одаряющий высокомерным одобрением, — этот взгляд застыл на моих ногах. С голыми пальцами. На сентиментальную прогулку я надела практичные адидасовские шлепки, тем самым нарушив московские правила приличия. Здесь, в родном районе, я внезапно почувствовала себя словно в том кошмарном сне, когда оказываешься голым на людях. На мои нагие пальцы пялились в чайном магазине (десять долларов за тридцать граммов «белых игл» из провинции Фуцзянь), в кондитерской (десять долларов за кусочек тирамису), в цветочной лавке (десять долларов за розу). В этих достойных заведениях воплотились самые ценные качества в постсоветской России: «элитность» и «эксклюзивность».
Мы сбежали с бульваров на Тверскую и нырнули в Музей современной истории России — поближе к народу.
— Женщина! — громыхнула бабушка-смотрительница. — Вы себе ноги отморозите!
На улице было за двадцать. Но вместо того, чтобы отстаивать право на шлепки, я присоединилась к дискуссии между бабушкой, сулившей мне обморожение, и побитой молью старой девой, которая сторожила зал с нарядным стендом, посвященным коммунальной кухне (!).
Старушки спорили, кто был лучшим правителем России. Паникерша говорила, что Брежнев: «Целых восемнадцать лет покоя и процветания!» Моль заявила, что плачет при одной мысли о том, что большевики сделали с бедным, бедным царем Николаем II, — и, не переводя дух, провозгласила лучшим правителем всех времен Сталина:
— Он привел Россию к победе.
— Но ведь он… э… уничтожил столько людей? — встряла я без приглашения. Сталинистка философски от меня отмахнулась:
— Лес рубят — щепки летят.
Апологеты Сталина часто используют этот аргумент. Когда мы уходили, обе бабушки дружно ругали худшего правителя всех времен — Горбачева! Мы отважились еще раз выйти на бульвары.
— Вы в шлепках! — проорала со скамейки бегемотиха с оранжевыми волосами. — Тут все заплевано — и даже хуже! Хотите, чтоб вам ногу ампутировали?
— Но в Москве сейчас стало так чисто, — трусливо проблеяла я в обалдении: неспешная ностальгическая прогулка стремительно превращалась в кошмар наяву.
— Какое «чисто»?! — был ответ. — Да ведь ее чурки метут! Чурки — это расистское оскорбительное название для небелых рабочих-мигрантов из бывших братских республик. Даже в эту восхитительную предпасхальную субботу, когда душе хотелось петь и москвичи раскупали Dom Perignon для пасхального обеда, рабочие из бывшей советской Средней Азии трудились вовсю — мели тротуары, разгружали грузовики, раздавали листовки с рекламой суши. Мазок за мазком усердно красили в пастельные оттенки исторические особняки и новодельные дворцы нуворишей. Внезапно я поняла, откуда в московском центре этот фальшивый блеск.
В Москве от двух до пяти миллионов рабочих-мигрантов — вероятно, четверть раздувающегося населения столицы. Они стали стекаться сюда в девяностые, спасаясь от постсоветских бед. Здесь им недоплачивают, их бьют националисты, притесняет полиция.
Поодаль от сидевшей на скамейке толстухи стояла, опершись на метлу, молодая дворничиха-таджичка. Глядя на мои ноги, она улыбнулась со вздохом:
— Наконец-то погода хорошая. На прошлой неделе, когда был снег, я с четырех утра работала.
Она родилась в 1991-м — в год крушения империи. Дома, в Таджикистане, у нее двое детей. Ее братья сидят на наркотиках. Родители вспоминают советское время как райские годы.
— Москва — злой город, — подытоживает она.
На Цветном бульваре впереди замаячил конечный пункт сентиментального путешествия — Центральный рынок. Сказочная страна детских воспоминаний превратилась в гламурный торговый центр, построенный по претенциозному проекту британской архитектурной фирмы.
