Петр Люкимсон - На кухне моей бабушки: еврейская поваренная книга
Если праздник пришелся на исход субботы, то после вышеприведенного благословения читают «хавдалу» – благословение, разделяющее субботу и праздник. Глядя на пламя свечей, произносят:
«Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, создающий свет пламени.
Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, отделивший святое от будничного, свет – от тьмы, Израиль – от народов, седьмой день – от шести рабочих дней. Между святостью субботы и святостью праздника сделал Ты различие, и седьмой день от шести рабочих дней отличил Ты святостью. Выделил и отличил ты народ Свой, Израиль, святостью Своею. Благословен Ты, Господь, отделяющий святое от святого!»
Далее следуют омовение рук (с традиционным благословением «нетилат ядаим») и благословение над хлебом:
«Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, вырастивший хлеб из земли».
Утренний кидуш в Шавуот проходит так же, как кидуш утром в первый день Суккот и в Симхат-Тора, но, разумеется, во время него не читается благословение за заповедь жить в шалаше.
Глава одиннадцатая. Поговорим о странностях любви
Всего шесть дней отделяет день Девятого Ава, в который евреи скорбят по разрушенному Храму, от Дня любви, который отмечается в Израиле 15 числа месяца Ава.
Когда-то в этот день еврейские девушки и парни выходили в виноградники в надежде встретить там своего будущего супруга. Причем девушки старались одеваться скромно и менялись друг с другом одеждами – чтобы никто не мог узнать, из бедной или богатой семьи происходит та или иная красавица, чтобы парень потянулся к ней по зову сердца, а не из-за денег ее отца…
В наши времена День любви отмечается израильской молодежью идущими с вечера и до зари концертами и дискотеками. Но не только ими – именно в этот день те, кто мечтает найти себе пару и вступить в брак, отправляются в Амуку на могилу великого праведника рабби Йонатана Бен-Узиэля, который, если верить легенде, помогает человеку встретиться с его истинной парой…
Но если уж мы заговорили о Дне любви, то вполне резонно задать вопрос о том, существует ли еврейская, как сейчас принято говорить, «эротическая» кухня?
Разумеется, существует, хотя я не случайно заключил слово «эротическая» в кавычки: в отличие от христианства, мы видим в отношениях между мужчиной и женщиной не нечто постыдное, свойственное исключительно животной природе человека, а, может быть, одно из самых высших проявлений человеческой природы, один из способов познания Всевышнего, соединяющего в себе высочайший духовный подъем с физическим наслаждением. И не случайно «Песнь песней» – это гениальное творение царя Шломо – изображает отношения между Израилем и его Богом как отношения между влюблёнными. Величайшие тайны мироздания заключены в этой книге, ни одно слово которой нельзя понимать буквально, – книге, рисующей идеальные отношения между мужчиной и женщиной.
Помните? «Подкрепите меня пастилой, освежите меня яблоками, ибо я больна любовью…»
В различных еврейских источниках содержатся довольно подробные описания того, как следует себя вести и что именно есть мужчине и женщине накануне интимной близости.
Так, не рекомендуется вступать в интимные отношения сразу после обильной трапезы – лучше подождать часа три-четыре. В первую очередь это правило касается жениха и невесты накануне их первой брачной ночи – они не только постятся в день свадьбы, но и должны не перебарщивать с пищей во время свадебного веселья. Зато в спальне для них желательно накрыть небольшой стол с фруктами – яблоками и виноградом. Сефардские евреи любят ставить у своих супружеских кроватей пастилу, орешки в меду и блюдо с виноградом. Но классическим «любовным блюдом», усиливающим «мужскую силу», у сефардских евреев считается «ореховый салат».
Приготовить его несложно, а вот вкусен он необычайно и вдобавок годится в качестве десертного блюда после любого обеда – вам достаточно смешать 200 г прокаленных на сковородке (разумеется, без всякого масла!) орехов с 200 г отборного кишмиша, 100 г грецких орехов и 100 г миндаля. Иногда для разнообразия в этот «салат» кладут мелко нарезанный урюк и сухой инжир. Говорят, он не только прибавляет силу, но и помогает отлично ее восстанавливать…
Усвоили?
Счастливого вам Дня любви!
Сон об уходящем поезде, или Заключение, которое вполне можно прочитать вначале
Поздней осенью 1995 года автор этих строк беседовал в тель-авивском «Доме журналиста» с Юрием Левитанским,[54] еще не зная, что счет жизни этого великого русского поэта пошел уже даже не на месяцы, а на недели. Вернее, все знали, что Левитанский тяжело болен, все в один голос уговаривали его остаться в Израиле, чтобы в самые короткие сроки ему была сделана операция на сердце. Ведущие писатели Израиля были готовы задействовать все свои связи, чтобы свести необходимые в таких случаях бюрократические и прочие процедуры к минимуму. Лучшие кардиохирурги страны готовы были вообще наплевать на все формальности и сделать операцию Левитанскому хоть завтра – лишь бы он дал на это свое согласие! Но Юрий Давыдович рвался назад, в Россию, к жене и дочкам, и на все уговоры отвечал, что вот где-то через полгодика обязательно появится в наших краях еще раз и тогда уж точно займется своим здоровьем…
А сидя в тель-авивском «домжуре», Юрий Давыдович увлеченно вспоминал годы своей молодости, учебу в литинституте, очень интересно размышлял о путях развития русской поэзии. И, само собой, мы просто не могли в этом разговоре не затронуть еврейскую тему. Напомнив о том, что в последние десятилетия жизни эта тема стала едва ли не основной в творчестве Бориса Слуцкого, я спросил Левитанского, почему она совершенно не звучит в его творчестве. И что, собственно говоря, он чувствует, оказавшись в Израиле, на земле своих предков? Неужели в нем ни разу за все эти дни не шевельнулось желание остаться здесь навсегда?!
В ответ Левитанский признался, что в первые дни пребывания в Израиле, когда его возили по улочкам Иерусалима, он и в самом деле постоянно прислушивался к самому себе, пытаясь услышать пресловутый «голос крови». Но все было тщетно: «голос крови» в нем упорно молчал, и он так и не почувствовал Израиль своей страной.
– Наверное, у Слуцкого это все было бы иначе, – заметил я в ответ. – И Слуцкий, доживи он до наших дней, сейчас жил бы в Израиле.
– Не думаю, – ответил Левитанский. – Да, еврейская тема и в самом деле очень много значила для Бори, но ведь одновременно он беззаветно любил Россию, русскую культуру и был связан с ней миллионами нитей. В нем это отлично совмещалось. Впрочем, он сам лучше всего сказал об этом совмещении в таких стихах, как «На русскую землю права невелики, но русское небо никто у меня не отнимет…» и «Романы из школьной программы – на ваших страницах гощу…» Нет, покинуть навсегда Россию для Слуцкого было бы немыслимо!
Юрий Давыдович отпил из чашки категорически запрещенный ему врачами крепкий-крепкий кофе, помолчал и вдруг продолжил:
– Впрочем, ничего удивительного в том, что во мне молчит «голос крови», наверное, нет. Мы ведь очень долго жили в стране, в которой нас всех превратили в Маугли – людей без рода и племени, без своих корней. А какой голос крови может звучать в Маугли?! И все же… И все же я бы не стал вот так категорически говорить о том, что в моих стихах никогда не звучала еврейская тема. В конце концов, она должна была как-то прорываться – хотя бы на уровне подсознания…
Признаюсь, в течение нескольких недель после этого разговора я вновь и вновь просматривал зачитанный мной до дыр и давно уже заученный почти наизусть томик стихов Левитанского и никак не мог найти те стихи, в которых у него бы прорвалась еврейская тема – «хотя бы на уровне подсознания». И лишь когда из Москвы пришло горькое известие об его скоропостижной смерти, я вдруг понял (или, по меньшей мере, надеюсь, что понял), о каком именно стихотворении идет речь. Оставалось только удивляться тому, как я мог не понимать этого раньше, – ну, конечно, о «Сне об уходящем поезде»:
Один и тот же сон мне повторяться стал.
Мне снится, будто я от поезда отстал.
Один, в пути зимой, на станцию ушел
А скорый поезд мой пошел, пошел, пошел…
В сущности, все мы вольно или невольно оторвались от своего еврейского «поезда», отстали от него и стали жить так, как будто ничего особенного не произошло, что он не очень нам и нужен. Но рано или поздно что-то подкатывало к горлу, и вот тогда мы начинали вдруг чувствовать какую-то неясную тоску – по шумному еврейскому застолью, по страстной беседе о Торе в никогда не посещаемой нами синагоге, по жарким спорам в никогда не виданных нами иешивах…
Впрочем, точнее, чем сказал Левитанский, об этом чувстве и вправду не скажешь:
