Анна фон Бремзен - Тайны советской кухни
И вот промозглым сентябрьским днем в подземном переходе возле Большого она на него наткнулась. Сергей был бледен, дрожал и выглядел беззащитным. Она протянула ему три рубля — было видно, что ему срочно надо выпить. Он взял их, отводя глаза, и ушел.
Через несколько недель в доме ее родителей на Арбате позвонили в дверь. Это был Сергей — сказал, что пришел вернуть деньги. Да, и еще кое за чем.
— Я встречался со всякими балеринами, — пробормотал он, — они такие соблазнительные и красивые в этих своих юбках-колокольчиках… Но у меня из головы не выходит одна маленькая еврейская девочка. Это ты.
Вот так мой отец сделал предложение.
Маме надо было тут же захлопнуть дверь, запереть ее, вернуться обратно под кусачий бежевый плед и сидеть там. Вместо этого они с Сергеем, прожив вместе три месяца, узаконили свою любовь серым декабрьским днем 1959 года. Поколение моих родителей, поколение «оттепели», презирало белые платья и буржуазные праздники. Мамина с папой неторжественная бесцеремония состоялась в обшарпанном ЗАГСе возле Третьяковки. Снаружи шел мокрый снег.
Под бесформенным пальто с беличьей оторочкой у мамы была обычная голубая поплиновая блузка, сшитая ею самой. Сергей опять был бледный и взъерошенный, на работе он опрокинул с приятелями по сто грамм — скорее всего, медицинского спирта. Но настроение у родителей было отличное. В тусклой приемной все их забавляло — нетрезвые семьи и инвалид-ветеран с аккордеоном, который встречал серенадами нервничающие пары, сходившие со свадебного конвейера. На этот раз мама даже не возражала против казенного запаха галош и карболки, от которого ее тошнило с первых выборов в 1937-м.
Из дверей зала бракосочетаний высунулась маленькая голова.
— Следующие!
Мои родители прошли сквозь большой просторный зал, украшенный парой убогих люстр, в меньшую комнату, вовсе никак не украшенную, если не считать гигантского портрета прищуренного Ленина с протянутой рукой. Рука недвусмысленно указывала в сторону туалета. За столом с алой скатертью сидела регистраторша с двумя суровыми секретарями по бокам. Широкие красные ленты поперек серых туловищ делали их похожими на ходячие транспаранты.
Регистраторша с подозрением покосилась на мамину блузку. Ее личико, похожее на мордочку выдры, было будто приплющено монументальной прической.
— ОТ ИМЕНИ РОССИЙСКОЙ СОВЕТСКОЙ ФЕДЕРАТИВНОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ, — маленький рот не помешал выдре вдруг пророкотать, как мегафон на параде, — МЫ ПОЗДРАВЛЯЕМ…
Мама стиснула зубы. Посмотрела на потолок, потом на прищуренного Ленина, потом на Сергея и наконец разразилась истерическим смехом.
— ПРЕКРАТИТЕ БЕЗОБРАЗИЕ, ТОВАРИЩ НЕВЕСТА, — громыхнула выдра, — ИЛИ ВАС НЕМЕДЛЕННО ВЫВЕДУТ ОТСЮДА! ОБЕЩАЕТЕ ЛИ ВЫ ВОСПИТАТЬ СВОИХ ДЕТЕЙ, — продолжила она, — В ЛУЧШИХ ТРАДИЦИЯХ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА?
Мама кивнула, борясь с новым приступом смеха.
— КОЛЬЦА! — прокричала выдра.
Колец у мамы с папой не было.
— СВИДЕТЕЛИ — ГДЕ ВАШИ СВИДЕТЕЛИ?
И свидетелей — тоже.
Выдра не стала утруждать себя дальнейшими поздравлениями. Родители не казались ей достойными традиционных пожеланий удачи в создании новой ячейки общества.
— ТЕПЕРЬ РАСПИШИТЕСЬ ЗДЕСЬ!
Выдра пихнула им через стол стопку документов. Мама взяла тяжелую синюю авторучку, щетинившуюся острым наконечником. Выдра выхватила ее и стукнула маму по пальцам.
— СНАЧАЛА РАСПИСЫВАЕТСЯ ЖЕНИХ!
Через три месяца после того, как ее побили авторучкой, Лариса въехала в коммунальную квартиру свекрови, где одну кухню делили восемнадцать семей.
Часть III
Аня
Глава 6
1960-е: Кукуруза, коммунизм, икра
Год моего рождения, 1963-й, в России помнят как год большого неурожая — одного из тяжелейших в послесталинскую эпоху. Еще не успели забыться военные продуктовые карточки, а люди уже снова стояли в очередях за хлебом с фиолетовыми номерками на ладонях. По всей Москве взрослые ставили в очереди школьников. Некоторые предприимчивые пионеры брали по десять копеек за очередь, да еще уступали свой хлебный паек, и в результате сколачивали небольшие состояния.
Отстоявшим очередь доставался грубый и отсыревший хлеб. И не просто отсыревший — он часто сочился зеленоватой жижей: муку разбавляли сухим горохом. И все же Москве голод не грозил. По едкой иронии социалистического продуктового распределения в некоторых магазинах продавались креветки и крабы из Владивостока. Но обычные граждане не притрагивались к экзотическим розовым членистоногим, сошедшим с шикарных страниц «Книги». Обычные граждане понятия не имели о том, что такое креветки. Люди плевались при виде банок с кукурузой за 14 копеек, составленных в пирамиды на прилавках. Одна кукуруза, а хлеба нет. Проклинали Кукурузника, болтливого кремлевского клоуна, который возвеличил этот дурацкий чужой злак, назвав его «царицей полей».
Был популярен такой анекдот: «На что похож урожай 1963 года? — На прическу Хрущева».
Дела Никиты Сергеевича были плохи. После периода колоссального экономического бума и научных достижений его карьера пошла под откос. Из-за неудачной попытки СССР разместить ракеты на Кубе разразился карибский кризис. Освоение целины обернулось нелепым фиаско: миллионы тонн почвы просто сдуло ветром. А скачки цен на мясо и молоко в 1962-м привели к восстанию в городе Новочеркасске. Возник сердитый лозунг «Хрущева — на мясо!». В ответ власти ввели танки. 23 мятежника были убиты.
Эту бойню сумели скрыть, но кукурузное бедствие скрыть было невозможно. Очарованный приезжавшим в 1955 году фермером из Айовы, Лысый принялся внедрять кукурузу в качестве волшебного злака, который прокормит отечественный скот. Людей тоже насильно кормили кукурузой. В пропагандистских фильмах ее воспевали похожие на Хрущева повара, в мультиках ее приветствовали рисованные овес и ячмень. «Кукуруза — источник изобилия», — гласил лозунг. Ее сеяли повсюду — и повсюду игнорировали американские правила ее возделывания. По прошествии нескольких удачных лет урожаи упали. С заброшенной пшеницей дела обстояли еще хуже. Моментально выросли очереди за хлебом.
В 1961 году на XXII съезде партии Хрущев обещал настоящий коммунизм. А вместо него дал кукурузу. Русские многое могли простить, но отсутствие белого хлеба их унижало и оскорбляло. Пшеничный хлеб был священным символом. Вступающих в комсомол спрашивали, сколько стоит хлеб. Горе политически отсталому отщепенцу, брякавшему «тринадцать копеек». Правильный ответ — «Наш советский хлеб бесценен».
Частично использовав этот народный гнев, в 1964 году кремлевская клика отстранила Хрущева от власти. Некоторое время газеты писали о его «субъективизме» и «волюнтаристском подходе», о «потерянном десятилетии». Затем его перестали упоминать. Ставший генеральным секретарем ранее малоизвестный аппаратчик Леонид Брежнев ввел СССР в новую эпоху, которую позднее окрестили застоем. Это было время цинизма и «стяжательского социализма». Время договоров и сделок, анекдотов о брежневских бровях и столетии Ленина, время пустых прилавков, но почему-то полных холодильников.
Одновременно с падением Хрущева развалился брак моих родителей. Мама, продукт эпохи «оттепели», до сих пор питает нежные чувства к Кукурузнику. Но она же винит его и его кукурузу с хлебными очередями в том, что произошло у них с моим отцом.
* * *Примерно за год до начала маминых бед она сидела на педсовете в школе № 123. Начиналась очередная бессмысленная политинформация. Маме было дурно. В воздухе висел запах серной кислоты, едкого калия и подростковых гормонов стресса. Класс, в котором они сидели, принадлежал товарищу Белкину, химику с одутловатым лицом, столпу коммунистической сознательности.
Мама была частично виновата в этих бесконечных отупляющих собраниях. На самом первом «агитационном» педсовете она взяла слово. Молодой прогрессивной «англичанке», только что взятой на работу, очень хотелось помахать своими диссидентскими убеждениями. Все еще шла «оттепель». В моде была искренность. Только что опубликовали антисталинский рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича»!
— Товарищи! — начала мама своим лучшим мхатовским голосом. — Что нового мы узнали на этом собрании? Зачем мы сидели и слушали, как товарищ Белкин читает вслух политический раздел газеты «Правда»? Ведь нас ждут стопки тетрадей на проверку. А некоторых ждут дома голодные дети.
Тут мама осеклась. Ей было под тридцать — по советским меркам почти бабушка, — но голодные дети ее не ждали. После внематочной беременности и варварского лечения она не могла забеременеть, и «домом» была унылая комната в холодной коммуналке, где она жила с мужем и свекровью.
