Ярослав Русанов - Валет
При заходе в тайгу мы вели псов на привязи, чтобы они попусту не бегали (охота на пушные виды еще не открылась), и я по-прежнему оставался в неведении об истинной ценности своей покупки.
Наконец, все предварительные дела были закончены. Избушка и лабаз для продуктов желтели свежим деревом рубленых стен на берегу быстро бегущей, еще не прихваченной льдом речки. Возле них возвышалась солидная поленница дров, а кругом этого маленького, расчищенного нами пятачка земли стояла не тронутая и нехоженая человеком тайга.
Окружающие угодья сулили многое. Старые мощные кедровники по относительно пологим склонам были удобны для ходьбы и богаты зверем. Каменистых россыпей, этого проклятия для охотника-соболятника, куда спасающийся от преследования соболь скрывается как в недоступную крепость, почти не встречалось. Даже зарастающие молодняком участки старых лесных гарей с их непреодолимыми завалами погибших от огня и потом упавших деревьев попадались сравнительно редко. Соболей же было много. Стоило отойти от нашего стана на несколько сотен метровой характерные отпечатки пушистых лапок на уже выпавшем снегу попадались обязательно. Смущало нас только одно — снегопад. С первого же дня нашего появления здесь он не прекращался ни на час. С безоблачного неба, едва подернутого беловатой дымкой, непрерывно падали крупные сверкающие снежинки. Было совершенно безветренно, слегка морозило, светило солнце, ночью были видны звезды, а монотонное опускание белых пушистых хлопьев не прекращалось. Нас вполне могло завалить, то есть снега выпало бы так много, что собаки не смогли бы работать и только «пурхались» бы в сугробах в тщетных попытках догнать соболя.
В первый день промысла свежий, как мне показалось, след мы с Валетом нашли быстро. Спущенный с поводка пес умчался и почти сразу залаял, но, увы, на белку. Руки у меня опустились, так как грош цена лайке-соболятнице, которая ради белки бросает преследование драгоценного соболя. В полном расстройстве чувств я опять взял Валета на привязь. Мы спустились в распадок, а когда стали вновь подниматься на увал, кобель рванулся вперед так, что чуть не свалил меня с ног — прямо перед нами от поваленного кедра через поляну уходила четкая линия соболиного нарыска. Получив свободу, Валет, однако, по нему не пошел, а кинулся в пяту, то есть туда, откуда зверь пришел. Я кричал и свистел, пробуя направить его на путь истинный, но пес как в воду канул. Вконец расстроенный, я начал выяснять по следу, куда же его унесло. Отпечатки его прыжков уходили в кедровник и там, к великой моей радости, сходились со следом соболя, причем и зверь, и собака шли уже в одном направлении. Через каких-нибудь полчаса до меня донесся лай, и вот я уже под кедром, вокруг которого приплясывает Валет, а в кроне злобно поуркивает наш первый соболь. Падающего после выстрела зверька пес схватил налету, давнул за голову и положил на снег. Итак, почин был сделан.
Весь этот сезон я не мог нахвалиться своим помощником. В его действиях была удивительная осмысленность и надежность. Он не суетился и не метался, попав на соболиные наброды, а быстро делал круг, выходил на ходовой след, начинал преследование и всегда доводил его до конца. Даже когда снег настолько огрубел, что собаки моих спутников работать уже не могли, Валет за счет своего большого роста, мощи и экономного расходования сил еще какое-то время действовал успешно. Потом нас окончательно завалило и пришлось переселяться в другую избушку, стоявшую километров на двадцать ниже по течению реки. Соболей там было много меньше, но и снега тоже. Сюда же мы по очереди раз в три дня ходили проверять капканы.
Пришел, наконец, и мой черед. Мы с Валетом вышли еще по темному и рассвет встретили уже на хребте. Проторенная, чуть присыпанная ночной порошей лыжня тянулась под отяжелевшими от кухты ветвями, прорезая пухлые, девственно чистые сугробы. На ней было полно всяких следов, видимо лесные обитатели ею постоянно пользовались. То и дело попадались соболиные нарыски, и бежавший впереди Валет тщательно их обнюхивал, но с лыжни свернуть не решался. Однако в конце концов ему попался следок, возбудивший его особый интерес. Он долго его обнюхивал и потом полез по нему, увязая в снегу чуть ли не по уши. Я остановился и не успел закурить, как в кедровнике, совсем рядом, раздался какой-то яростный взбрех, рычание и через несколько секунд азартный лай. Я катнулся под горку и меньше чем в ста шагах добыл соболя, который сидел на убогой, маленькой, полузасохшей кедрушке. По следам можно было разобрать все, что здесь произошло: соболь лакомился опавшими ягодами рябины, и кобель, тихо подобравшись к нему шагов на двадцать, рявкнул, бросился, напугал и заставил искать спасения на первом попавшемся дереве. Вернувшись на лыжню, мы тронулись дальше. Валет опять проверял на свежесть все соболиные переходы и уже во второй половине дня вновь наткнулся на совсем «тепленький» следок, полез по нему, и все повторилось. На этот раз я обратил внимание на то, как медленно и осторожно кобель пробирался через сугробы, это было что-то напоминающее потяжку легавой, которая, замирая и едва переставляя лапы, подводит охотника к затаившейся дичи. Мне даже пришло в голову, что, может быть, не столько свежесть следа, сколько пойманный собакой запах самого зверька служит для нее сигналом покинуть торную тропу и попытаться догнать добычу. Так или иначе, а в этих совершенно непригодных для работы лайки условиях двух соболей мы взяли.
Через день на обратном пути Валет опять таким же манером загнал соболя, но на этот раз, к сожалению, на такой кедр, на который по выражению нашего проводника «хоть медведя затолкай, и то не увидишь». Это дерево, а вернее, два рядом стоящих кедра поднимались метров на тридцать, сплетались ветвями и были облеплены кухтой. Соболь затаился — не шевелился, не уркал, и, сколько я ни ходил кругом, даже с помощью бинокля увидеть его не мог. Ничего не оставалось делать, как пробовать напугать его выстрелом и заставить себя обнаружить. Боезапас у меня был солидный: около 100 патрончиков для малопульного и 13 патронов для дробового ствола. И вот я начал посылать пульку за пулькой во все подозрительные сгущения ветвей и хвои, где можно было заподозрить присутствие хитреца. Все было напрасно — ни звука, ни движения, только иногда срубленные пулями веточки падали в облаке сверкающей снежной пыли. Солнце между тем уже клонилось к вершинам леса, а до дома было еще далеко, и, самое главное, по пути меня ждал очень крутой спуск по старой гари, где, раскатившись в темноте среди хаоса поваленных стволов, очень легко можно было налететь на какую-нибудь мерзость и переломать кости.
Малокалиберные патрончики кончились, из тринадцати дробовых остался один — и тут соболь показался. Он вдруг прыгнул на соседний кедр, пролетел по воздуху черный, пушистый, и даже оранжевое пятно у него на горле, как огонек, мелькнуло в лучах заходящего солнца. Я выстрелил по нему навскидку, как стреляешь по слетающей внезапно с дерева птице — и целая лавина кухты обрушилась, помешав мне увидеть результаты выстрела. Валет перескочил к соседнему кедру и с остервенением залаял, а я плюнул и, закинув за плечи бесполезное ружье, начал его отзывать, чтобы идти к дому. Абсолютная уверенность в том, что теперь, когда мне нечем стрелять, я обязательно увижу соболя, если начну его высматривать, была настолько сильна, что я не хотел и пробовать. Я вышел на лыжню и только тут осознал, что собака у меня смолкла. Пришлось возвращаться, и не даром: Валет сидел возле глубокой ямки в снегу и, вывалив язык, весело на меня поглядывал, а в ямке был соболь, падения которого в этой массе посыпавшейся кухты ни я, ни пес не заметили.
На промысле я с Валетом провел два сезона. Потом тематика моих работ сменилась и вместо таежных дебрей Эвенкии и Забайкалья начались выезды в обжитые, изъезженные и исхоженные угодья спортивных охотничьих хозяйств. Самое неприятное, с чем нам тут пришлось столкнуться, — обилие лосей. Для Валета этот зверь наряду с соболем был главным, самым желанным объектом охоты. Так уж он воспитан, что, попав на лосиный след, бросал все остальное и начинал преследование. Он четко знал, что его задача — догнать лося, сколько бы ни пришлось потратить на это сил и времени, остановить его и удержать на месте до прихода хозяина. Если это удастся, то награда обеспечена — в его полное распоряжение будет отдана масса вкуснейших деликатесов, которыми люди почему-то пренебрегают. Можно будет объедать с требухи полосы нежного нутряного жира, лакать кровь, подхватывать на лету брошенные довольными охотниками куски мяса и потом, наевшись до блаженной сытой одури, дремать, отдыхая от всех трудов, пока будет идти разделка зверя.
Но чего стоили все эти знания в условиях Переяславского или Истринского охотхозяйств? Я же не мог стрелять лосей: и сезон был не тот, и лицензий у меня не было. Валету все это было невдомек, и он с великим старанием делал то, что считал необходимым. В первый же наш выход в лес он привязался к крупному рогачу и отозвать его было невозможно. Не помню уже сколько раз, пытаясь его, поймать, я подходил вплотную к поставленному им зверю. Заметив мое приближение, пес делал все, чтобы отвлечь внимание зверя на себя: перебегал на противоположную от меня сторону, подскакивал на месте, припадал на передние лапы и лаял, лаял, не умолкая. При этом он все время поглядывал на меня, явно ожидая выстрела. В эти минуты я был рад тому, что собаки не говорят: то, что я услышал бы от Валета, вряд ли доставило бы мне удовольствие. Рано или поздно лось меня замечал, пускался в бег и собака уходила следом за ним.
