Игорь Кон - СЕКСУАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА В РОССИИ Клубничка на березке
Память о ранних браках была еще повсеместно жива в конце XIX - начале XX в. Во многих районах они и реально существовали в скрытой форме. Отцы сосватывали своих детей-подростков в 12-15 лет, в 14-16 объявляли их женихом и невестой, а в 16-17 лет венчали. В южнорусских и западнорусских районах иногда устраивали действительную свадьбу 12-14-летних подростков со всеми обрядами, кроме брачной ночи, но до наступления совершеннолетия "молодые" жили порознь в домах своих родителей.
В Елатомском уезде Тамбовской губернии женили подростков, когда девочка еще играла в куклы, а ее мужа наказывали розгами. Постепенно их приучали видеть друг друга и играть, но на ночь разводили по домам или по разным комнатам, а в 15 лет сводили для брачной жизни. Подобные браки были известны и на Севере: бабушки середины XIX в. вспоминали, как на другой день после свадьбы они бегали домой за куклами. Особая склонность к ранним бракам существовала в старообрядческой среде. По данным выборочных медицинских обследований, в 1880-х годах в одном из уездов Ярославской губернии 4 процента крестьянских женщин выходили замуж до начала менструаций, в Тульской губернии таковых было свыше 20 процентов.
В том, чтобы не откладывать брак, были заинтересованы и семья, и община, и сами молодые люди. До брака крестьянский парень, сколько бы ему ни было лет, никем в деревне всерьез не принимался. Он - не "мужик", а "малый", который находится в полном подчинении у старших. Он не имеет права голоса ни в семье ("не думает семейную думу"), ни на крестьянском сходе - главном органе крестьянского самоуправления. Полноправным "мужиком" он становится только после женитьбы.
Холостяков в деревне не любили и не уважали. "Холостой, что бешеный". "Холостой - полчеловека", - говорили крестьяне. Еще хуже было положение незамужней старой девы.
Возрастные нормы и представления о совершеннолетии варьировали в разных губерниях, но были весьма устойчивыми. Брачный возраст постепенно повышался, но вступление в брак было практически всеобщим. По данным переписи населения 1897 г., к возрасту 40-49 лет в сельском населении Европейской России было всего лишь около 3 процентов мужчин и 4 процентов женщин, которые никогда не состояли в браке.
Браки, заключавшиеся по экономическим и социальным мотивам, естественно, не были основаны на любви. Это не значит, что индивидуальная любовь была невозможна и полностью отсутствовала. Чудом сохранившаяся новгородская берестяная грамота второй половины XIV-XV вв. донесла до нас выразительное и страстное любовное послание: "[Како ся разгоре сердце мое, и тело мое, и душа моя до тебе и до тела до твоего, и до виду до тво]его, тако ся разгори сердце твое, и тело твое, и душа твоя до мене, и до тела до моего, и до виду до моего..." Однако ни церковь, ни общество, ни община не считали любовь ни необходимым, ни достаточным условием для брака. Первые документальные свидетельства о значении эмоциональных факторов при заключении брака появляются не ранее XVII века. Индивидуальная привязанность была возможной, желательной, но несущественной. Здесь действовал принцип: "Стерпится - слюбится".
Так думали и чувствовали не только крестьяне. Известный русский мемуарист XVIII в. Андрей Болотов рассказывает, что в поисках невесты он хотел найти девушку, которая бы "собою была хотя не красавица, но по крайней мере такова, чтоб мог я ее и она меня любить". Найденная им невеста, почти девочка (сватовство началось, когда ей было 12 лет, но было отстрочено), не поразила его воображение. "Сколько ни старался, и даже сколько ни желал я в образе ее найтить что-нибудь для себя в особливости пленительное, но не мог никак ничего найтить тому подобного: великая ее молодость была всему тому причиной... Со всем тем доволен я был, по крайней мере, тем, что не находил в ней ничего для себя противного и отвратительного".
Еще меньше возможностей выбора имела невеста. Гавриил Державин, заручившись согласием на брак матери своей будущей жены, решил затем "узнать собственно ее мысли в рассуждении его, почитая для себя недостаточным пользоваться одним согласием матери". Встретившись с девушкой, Державин спросил, "известна ли она... о искании его? - Матушка ей сказывала, она отвечала. - Что она думает? "От нея зависит". - Но если б от вас, могу ли я надеяться? - "Вы мне не противны", - сказала красавица в пол голоса, закрасневшись".
Можно ли было ожидать от таких браков страстной любви? Тот же Болотов так описывает свои отношения с женой: "Я, полюбив ее с первого дня искреннею супружескую любовью, сколько ни старался к ней со своей стороны ласкаться и как ни приискивал и не употреблял все, что мог, чем бы ее забавить, увеселить и к себе теснее прилепить можно было, но успех имел в том очень малый... Не мог я от ней ни малейших взаимных и таких ласк и приветливостей, какие обыкновенно молодые жены оказывают и при людях и без них мужьям своим. Нет, сего удовольствия не имел я в жизни!" Тем не менее, Болотов считает, что должен быть "женитьбою своею довольным и благодарить Бога".
Постепенно установки на этот счет в дворянской среде менялись. Под влиянием сентиментализма, в XVIII в. в России появилась светская любовная лирика (важную роль в этом сыграл Тредиаковский). В 1802 году Н.М.Карамзин отметил, что в русском языке появилось "новое слово" - влюбленность. Брак, не теряя своего основного характера социального союза, также становится более индивидуально-избирательным.
Но крестьянские отношения оставались прежними. Вот бесхитростный рассказ орловского крестьянина: "В пeрвых числах мая 1910 года состоялась наша свадьба с девушкой Марьяной, с которой живу доныне. Мы поженились, не зная и не думая ни о какой любви, даже не зная друг друга до свадьбы. Так делали все. Нужна была жена в доме, работать, стирать, варить. Конечно, знал я и она, что будем спать вместе и будут у нас дети, которых надо растить и воспитывать. Всего родилось у нас 10 детей, из которых 6 выросло..."
О физиологии секса крестьянские дети, которые жили в тесном контакте с природой, которых не шокировало зрелище спаривания животных, и которые прекрасно видели все, что делали их родители, знали гораздо больше позднейших поколений юных горожан. Но натуралистическая философия сексуальности была плохо совместима с романтической образностью. "Крестьяне смотрят на зачатия и рождения по аналогии с животными и растениями, а последние для того и существуют, чтобы плодоносить," - писал о деревне 50-70-х гг. XIX в. священник Ф. Гиляровский, и эта жизненная философия мало изменилась в последующие полвека.
Рождаемость в крестьянских семьях, как и детская смертность, были высокими, но ни то, ни другое не было результатом свободного выбора. Дети рождались и умирали по воле Божией. Болотов, как за три века до него Мишель Монтень, весьма спокойно повествует о смерти своего ребенка (причем первенца, которыми особенно дорожили): "Оспа... похитила у нас сего первенца к великому огорчению его матери. Я и сам, хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия помогла мне много в том, а надежда... вскоре видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно".
Столетие спустя так же и даже гораздо более жестко рассуждает герой толстовской "Крейцеровой сонаты" Позднышев, осуждающий свою жену за ее чрезмерные переживания по поводу болезней и смерти детей: "Если бы она была совсем животное, она бы так не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у нее была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: "Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдешь". Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а только во власти Бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала". Если так рассуждал Толстой, чего было ждать от крестьянина?
Функциональное отношение к "бабе", которая была нужна, во-первых, для работы и, во-вторых, для рождения и выращивания детей, проявлялась и в самом ритме супружеской сексуальности. Интенсивность половой жизни в России, как и в доиндустриальной Западной Европе, находилась в тесной зависимости от календаря церковных постов и праздников, за которыми в действительности стоял ритм сельскохозяйственных работ.
О.П. Семенова-Тян-Шанская, изучавшая жизнь крестьян в Рязанской губернии, отмечала, что сожительство мужика с женой зависит от его сытости или голода: "Отъевшийся осенью Иван, да еще после "шкалика", всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно, не живет с женой".
Другой внимательный наблюдатель крестьянской жизни, писатель Глеб Успенский подметил "существование в крестьянском быту желания сохранить женщину для возможно большего количества рабочих дней - желания, чтобы "баба" в трудную рабочую пору "страды" была здорова, не лежала в родах и не была брюхата".
