Джеймс Хэвок - Мясная лавка в раю
Анемичные пилигримы вползают в долину, пороты кошкой, встав на колени в приготовленье к финальной Мессе. Церковные трупы дрочат друг друга, упав, как орлы с распростертыми крыльями, на скамьи, изготовленные из изысканно выпиленных костей сирот-инвалидов, глазируя съехавшую обивку вялыми выделениями, росписью слизней. Толстые рыла в вонючих крапинках срезанных бородавок лакают пенные сливки из клоак игуан, в то время как первосвященник в маске геккона пьет из бочонка с живой наживкой, а хористы поют наизнанку зеленую литанию. Каждый член паствы берет освященный скальпель и взрезывает свое тело, жертвуя капиллярные сети, пясти, рефлексоры, стаи гормонов, эмульсии кожи, пряди и ломтики органов общему войску; вскоре все компоненты единого организма булькают кучей на алтаре, как мясная медуза. Евнухи в шлемах из жабьих хрящей бросаются перекроить сию соматическую лесопилку, прошивают ее ушными червями при помощи серебряных шил, месят вязкую дрянь, что трепещет, как кудри, стекая с ковчега. Незлые измены анестезируют, пешки бросают салон рогоносца в стыде перед вздохами грязных зеркал.
Мир есть яйцо жар-птицы, висящее в вервиях потайных адюльтеров, в нем доминирует мука, как первый признак превращения в паука. Голоса, что печальней охотников с золотыми сердцами, умоляют о причастии грязью, присягают на верность земноводным владыкам; головы гидры взывают к очку Всемогущего. Сцепленные умы осязают ласканья листопадных летящих мощей, пастельных раскатов грома, бронтозавровых башен за пределами блеска, зеленеющих бедствий - наступательный авангард дейтерия, прорвавший дебильные чары. Разнузданные галлюцинации запускают внутреннюю цепную реакцию, сознание в шорах ненужных сосков. Отдайте же дань воскрешению Черной Дыры!
Мятежные серафимы пылают вовсю, поджигая наяду насилия. Овраг-невидимка струит аромат дефлораций. Беспризорники молний и хлопковые химеры выплывают из тьмы, выдыхая грубые козлоглаза из сардоникса, известковые статуи, бриллиантовые часовни кентавров. Отпочковавшийся анус имитирует сморщенный мозжечок грозоходных седых целакантов, чьи ноздреватые лобные доли потеют подливкой из бесхребетных лосей, пока из кадил высыпаются вши и жженая мутность ликозы.
Псаломщики в рваной резине ползут под воротами шлюза, по самые яйца в потраченном времени и удушенной страсти, в мульче экуменической догмы. Высверлен внутренним реагентом, их свергнутый бог испражняется мертвым наследником; то бензин хаотичного змея-Христа, затопляющий вены мясной хирургии. Сложноцветный спаситель, матрица гноя, сверкающе скалится из зазеркалья, предзнаменуя кровавую засуху.
Революция, дива-делирий. Менады, бичеванные на развратных песках, эхом гремят сквозь хрусталик в рыдающих волосках. Баптист-еретик, подпоясанный скальпом медузы, пожирает головы дев, пародируя то, как черные вороны молятся в везувиальную ночь, семнадцатый сын семнадцатого геморроя, защищаемый лжепророками и культом дневного света. Дурная трава просочилась на самом востоке лазурной пустыни сновидческой шторы, чтобы короновать самозванца злаченым кронциркулем.
Черное мясо, розовая венера. Трупные стружки, сплоченные членистоногой верой, тралят траншеи для солнечной тени, шунтируя выгребную страну мостами коралловых позвоночников, что выделяют евангельскую дистрофию, как героин. Солнечные партизаны выкапывают из могил бельмоглазых осенних дефективных субъектов для идеологической обработки, скандируя Кодексы, выжженные на кожаной простыни, покрывающей мерзкие мертвые головы, на дароносице их тотемного бога-куколки, что разъясняет космогонию клонов, твердит подавленье, усиливает последние хрипы замученных узников высоковольтных столбов.
Пожалейте любовников света, конгломерат червеобразных лохмотьев в мыльной пене оксидов, счищенных с двенадцатиперстной кишки сервала, декапитированного кукурузными дротиками, локоны, смазанные магнезиевой помадой и свалявшиеся крестами внахлест, что возгораются, будучи поглощены пищеводом бездонного рва; виртуальные головешки, яростно рвущиеся сквозь вертикальную болевую мечту, тщеславно жонглируя кубиками окаменелого лета в двупалых мозолистых клешнях.
Сперва полыхающие пришельцы продвигаются безнаказанно; эскарпы чистейшего черного цвета сморщиваются и позорно бегут, как горелая ртуть, в эластичные каменные монастыри. Мобильные ненависти сокращены, перегруппировавшись в мошонках колдуний в уклончивые курятники. Но вот неумолимые холлы начинают сходиться, круша психоплазменными отростками, громоздя эрогенные фобии; отвращение ест себя заживо. Чешуйчатокрылые призраки слитого семени восстают сквозь вечную мерзлоту, вселяя в отрытые ими ранимые черепа разношерстные кости убитых виною кошмаров, разбитые на атавистичные касты, соблазны, затравленные отвлеченными зеркалами. Сквозь пахотную страну паутины, кишащую вскрытыми с помощью бритв эмбрионами, что крутят арканами материнских кишок, кошковидными женщинами с вываленными языками из жирного вагинального мяса, замкнутыми детьми, что вскормлены каркающими навозными пауками, похотливыми няньками в передниках из виляющих членов, карликами-братоубийцами в корсетах из околоплодного страха, прелатами в митрах, инкрустированных семиугольниками отеческих анусов, истекающих аспидами, словно кровью.
Потоп пощадил всего одну дюжину дюжих безмозглых фанатиков, что семенят, спотыкаясь, за своим генералом, обутым в истерзанный спинной мозг. Как полночные челюсти, рвущие артерии сна, надвигается джаггернаут из лоскутов, темп отмечен кудрявыми волосами, на кончиках коих кричат морды януса. Пенис его, носатый как молот и длиной до самых колен, в прибинтованных лозами шинах свинячьих берцовых костей, встает на дыбы, как ошпаренный пони, на внезапный периметр плотской трясины; вонь изо рта мухоловки летит с людоедских садов Тиффожа, где сторожа из светящегося говна танцуют в зыбучем песке за кустами сосудистых чертополохов, сочащихся ядом клыкастых тюльпанов и вспученных георгинов. Вырытая экскаватором стратосфера мочится знойными ганглиями на беседку из зелени, кою сплющили причитанья кастрированных дриад, скрытый замшевый телекинез. Обесцвеченные рябины транслируют синюю стробоскопную талисманию. Карликовые скелеты роются в поисках сахарных сердцебиений, облитые грязно-коричневой дисменоррейной луной, мечты истекают из храмов, погоняемы варварской серенадой мастифов с охранных башен, вооруженных громоотводами и скорпионьими флюгерами. Лепестковые палисады лежат, как каменные ступени, ведущие на гимнический север, где детородные птичники извергают ягнятников, наделенных звуковым зрением, зубчатые шерстистые мошоночные крылья лупят по широтам над погибшим рогом, что отмстит за тени. Травящие твари распевают тайны склонов; подъемный мост спускается на лязгающих цепях; то похоронный звон для гекатомб, рваная дьяволова рана, что грозит паденьем.
Великий Мастер стягивает перчатку с отдельной руки, что висит с его пояса мумифицированных сисек, открывая взору ее ладонь, из коей торчат ряды давящихся зубов и два безвеких оранжевых глаза, гноящихся ртутью. Он впихивает в эпилептический рот клочья рыжих волос и маринованные моллюски, возбуждая жестоко перетянутые пальцы, пораженные ярью-медянкой. Губы, кривые как ятаган, принимаются выть заклинания голосом брошенного ребенка; проклятия бродят под сморщенными ногтями, радуга ненависти, дроссель террора, вдалбливающий свой завет в черепную кастрюлю лазутчика. Зрительные желе вгоняются в гнезда и заменяются на несвежую семгу, кишки вылетают наружу фонтаном, как гидравлические винты. Гнилые китообразные скользят сквозь трахнутую диафрагму, живот расцветает циррозными бубонами, желтый желудь горящей головки члена рыдает сернистой амброй из гексаграммы садистских надрезов.
Торфяной вагинизм начинается с треска костей крестоносцев, похотливые топи бросают в воздух тучу лобковых вшей, прокаженные падшие херувимы слетаются в стаи, чтоб воскресить жопорожденного Мессию. Скрежещущие челюсти откусывают белые соски, стремящиеся выдать пищу, маленькие бугорки грудей оскалились в страданьях, причиненных тусклыми резцами и взбешенными лактозными волокнами. Легкие манты с ревом выблевывают шлак, когда подкожный смерч смалывает мускулы и стирает в порошок безводные протоки. Оголодавшие цветы хватают недожеванные комья сладострастными тычинками. Все, что осталось от посла после гальванизации - это воняющий торчащий позвоночник, ободранный удав обыкновенный, корчащийся в вареве недевственных эдемов. Линяющая туча испаряется под замирающий туберкулезный реквием, исполненный на арфах из кишок холерных свиноматок, Завет Залупного Забвения в ключе некрофилии, возвеличенный раскатом допотопных барабанов смерти. Жертвоприношение двенадцати апостолов сдувается в последний проблеск солнца, суррогат рассвета; судорожная трясина топит барочные баррикады из сваренных вместе силуэтов молокососов, деревянную готику ледникового периода, простреленную живым страхом. Ужас царит, где любовь парит, закон.
