Эдуард Лимонов - Девочка-зверь
Светловолосая пизда в красном платье, с животиком, дотоле нагло и неприступно кокетливо улыбающаяся всем и миру, свободная в желании дать свое тело, или подразнить только, была прикручена официантскими полотенцами к одной из красных вишневого бархата лакупольских скамеек, и по приказу писателя его кожаннокурточные ребята и все желающие официанты или метр-д-отели насиловали ее безостановочно один за другим. Ее друг - лохматый фотограф гомосексуального вида был усажен рядом с ее телом, и был принужден наблюдать происходящее.
В различных углах зала видна была кровь - ребята в куртках для своего удовольствия били и пытали несчастливых жертв, оказавшихся в этот вечер в ресторане. И играл оркестр романтические танго и фокстроты. И послали людей еще за цветами, чтобы было больше цветов. И время от времени, чтобы поддерживать необходимое безумие и напряжение, кого-нибудь расстреливали у стены, на виду у всех остальных. Писатель расхаживал по ресторанному залу со скучающим выражением лица, и время от времени, что-нибудь приказывал сделать. Указывал например, скользя по скорчившимся от нестерпимого ожидания лицам -жертву, кого следует расстрелять, или вдруг останавливался чтобы отнять у мужчины прижавшуюся к нему испуганно подругу, или еще какую-нибудь гадость и жестокость приказывал осуществить. Писатель впервые в своей жизни чувствовал себя безгранично свободным, и, несмотря на кажущееся его спокойствие, внутренне весь трепетал от обилия открывшихся перед ним возможностей, порой терялся, не знал, что предпринять, но не показывал виду...
В конце-концов он успокоился на том, что его кожаннокурточные юноши ремнями бить по гениталиям оголенного красавчика мужского пола, а лицезреющий эту сцену писатель стал ебать поставив ее в дог-позицию, маленькую некрасиво женщину, с кривыми короткими ногами и большим животом, очевидно беременную. Ебал, и урча. от удовольствия...
В момент почти оргазма, перед ним опять появилось унылое старокожанное лицо старика, с двумя морщинистыми пузырями под глазами. Писатель вздрогнул, ужаснувшись мысли, что и он через 25, или 30 лет будет таким же беспомощным, жалким стариком, которого всякий, даже самый несмелый молодой хулиган непременно будет пытаться ограбить на улице, или столкнуть под поезд метро. А молодые пезды будут брезгливо сторониться. Кому на хуй нужен старик. "Если только я не обзаведусь юношами с автоматами к тому времени" - бесстрастно отметил писатель.
Вдруг он четко понял, что жизнь есть дело очень серьезное. 38 лет он уже прожил, питаясь всяческими вялыми иллюзиями, и лишь постепенно очищал себя, как луковицу, слой за слоем от иллюзий и запретов. Теперь иллюзий не было наконец. Был Париж, весна, холодная, пожалуй, необычно холодная весна, был зал Ла Куполь, казалось тревожно ждущий, как и любой другой зал, чтобы некто нечто совершил. Насилия ждущий. Ласки ведь зал не поймет. Может быть, зал ждал гранаты?
Бога не было, загробной жизни, благодаря существованию которой следовало ограничивать себя, и быть примерным в жизни земной, не ожидалось" Было красивое мясо женщин, разбросанное там и сям по залу, мясо, ждущее самого грубого посягательства, неостановимой агрессии, отвратительного нападения, полного превращения в животное, плачущее, стонущее, испражняющееся, чтоб им всем в зале вдруг стало понятно, что они живы, что есть жизнь. Ибо жизнь это Боль.
Были мужчины - бизнесмены, фотографы, может быть писатели, журналисты, парижане, иностранцы, всякие шведы и швейцарцы, американцы, - большинство из -врожденные жертвы. И был он, один из них, и другой, который должен был каким-то образом выбравшись из хаоса физической жизни, политики, из социальной чепухи, обрушить на мужчин свое всеподавляющее насилие. "А не смогу, значит и я дерьмо. Жертва."- сурово признался себе писатель.
Был еще старик в замшевой куртке и свитере, который, пригласил писателя из интеллектуального любопытства к его книгам. Но так как писатель дал ему полную волю, не желая оспаривать неинтересные ему взгляды старика на жизнь, политику и литературу, то старик говорил в основном о себе, как подавляющее большинство людей, он не имел достаточной силы воли, чтобы сопротивляться искушениям мелкого эгоизма. "Старик, как живая картинка, как дюреровский скелет - помни ты, которому еще 38, и уже 38, что конец близок, и вот что тебя ожидает, если ты не будешь невозможно храбр, как дикое животное "сказал себе писатель.
Они заказали кофе и мимо прошла рослая бледноногая красотка в непристойно плотно обтягивающей живот и жопу кожаной юбке с разрезом, из разреза как бы исходил пар, с вызывающим выражением наглейшего лица. "Не дам, у тебя нет денег!- говорило лицо обращенное к писателю. Отдам мои прекрасные внутренности тому, у кого есть деньги, хорошо за них, и мои прекрасные рыхлые ноги, заплатить" -сказала красотка писателю взглядом. Писатель признал, что она права, и стыдливо отвел глаза, взял чашку в руку, рука у него задрожала. Писатель пил кофе, в кармане у него лежало только 20 франков, и все, на что он мог надеяться или чего он хотел в этой жизни, было противозаконным. Все его настоящие, самые глубокие желания были криминальны. И насильственны.
Может быть, если бы писатель поработал какое-то время над красоткой в кожаной юбке, пригласил бы ее в ресторан, и потом в диско, или слушать среди других рабов джаз, она бы ему дала. Наверняка не в первый раз, но после некоторого количества унижений, комплиментов и "нет" или "позже", после перелистывания книг писателя, изданных во Франции, статей о нем в разных газетах, после курения гaшиша у писателя в доме, или нюхания кокаина в доме его приятеля драг-дилера, красотка позволила бы снять с себя кожаную юбку, и лениво раздвинув ноги, обнажила бы свое пылающее или непылающее жерло. Но писатель хотел ее сейчас, и ничто не мешало ему ее иметь, у него был сильный хуй, и прекрасный темперамент, если пизда ему нравилась. Ничто не мешало писателю, кроме социального запрета.
Он не хотел ухаживать за красоткой в кожаной юбке, приглашать ее в Ла Куполь, или в другой ресторан, разводить слюни, и пробиваться сквозь ее выпендривающиеся "нет" или "позже". Он хотел протянуть руку и взять ее, совсем ничего не произнося, взять ее секс, личность ее пусть останется ей, взять ее, и при малейшем сопротивлении просто изнасиловать жестоко... Так ребенок, властно улыбаясь, прижимает к себе кошку, совсем не желающую сидеть у него на коленях, и если он царапается, -жестоко давит ее подушкой. "Единственное, что удерживает меня от нападения на красотку - жестокость и несоразмерность наказания.- подумал писатель. Общество сурово наказывает за нормальный секс". Писатель давно уже знал, что он нормальное, здоровое, дикое животное, это они все вокруг были уроды, в Ла Куполь....
Старик не оставил официанту на чай ни сантима. До этого в баре он тоже ничего не оставил. Это еще раз доказывало, до какой степени маленьким неудачником он был. В этом жесте - неоставления чаевых сказалась также и его практичность -подумал иронически писатель "Все равно ему уже недолго ходить в Ла Куполь, скоро умрет, посему, что ж ему заботиться о его репутации в среде официантов.
Бульвар Монпарнас обрызгивался мелким капельным дождем и было холодно. Писатель поднял воротник своего бархатного пиджака, внутри вся подкладка была рваной, но снаружи разрушения видно не было, и зябко поеживаясь, проводил старика до его машины. Антикоммунист, неряшливо мазнув фарами по противоположной стороне бульвара, укатил.
Домой писатель шел пешком. Шел и ругался, и обещал себе клятвенно срочно уехать в дикие страны, в степи или пустыни, где люди живут по другим законам, где не нужно подобострастно добиваться мяса наглых и глупых женщин, поддерживать дипломатично хорошие отношения с жуликами-издателями, где не нужно ничего ждать. Может быть, там, в степях или пустынях, сможет он, наконец, любить людей, если они ему нравятся, и убивать их, если они его враги.
ПРИВЫЧНАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ
"Хочешь пойти в зал Плейель на конкурс танго?" - спросил Джи Джи в телефон. "Наташа в Америке, тебе же, наверное, скучно?"
"Никакого желания".
"Пойдем, стюпидо. Это специальный конкурс, знаешь, вроде тех, что были популярны в Соединенных Штатах в период Большой Депрессии. Погоди, я скажу тебе, как вся эта затея называется..." - Грубо бросив трубку на нечто твердое, он оглушил меня резонансом.
"Марафон, что ли? Кто дольше дотанцует, пока не свалится. Шесть дней, десять на ногах?"
"Нашел! - воскликнул он. - Все французский конкурс бального танца. Финал. Участвуют лишь лица в возрасте свыше шестидесяти лет. Двадцать четыре пары. Лучшая пара выигрывает двадцати четырехдневное путешествие вокруг света на круазьер*".
*На прогулочном пароходе (фр.).
"Пойду, - согласился я. - Убедил. Возрастом завлек. А чем объясняется любовь устроителей к числу "двадцать четыре"? Это что, масонский символ?"
