Виталий Протов - Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим
Мой приветливый хозяин, как оказалось, имел склонность к изобретательству, и более всего его интересовали устройства, которые он называл цедилками. Он утверждал, что с помощью своих цедилок может процеживать мочу до состояния чистейшей родниковой воды. Принцип действия его изобретения был достаточно прост: в короб с металлическими стенками устанавливалась платиновая сеточка, за ней шла золотая, а следом – серебряная. Число таких наборов сеточек на один короб, насколько я понял, могло достигать двадцати. Чем больше – тем лучше результат и, соответственно, конечные качества получаемого на выходе продукта. Он даже предложил мне попробовать и был настолько любезен, что был готов предоставить для этого исходный материал. Я, однако, отказался, сославшись на рези в желудке после долгой скачки. Хозяин отнесся к этому со всем своим доброжелательным пониманием и пригласил меня наконец за стол, который ломился от всевозможных яств. Но главным украшением на нем стоял громадный кувшин с медовухой, которая пришлась мне весьма по вкусу (хозяин заверил меня, что для ее приготовления использовалась чистейшая колодезная вода – без всяких там цедилок).
Под русский борщ, солонину, расстегаи, соленые грибочки и множество других закусок, название коих осталось мне неведомо, мы опустошили весь кувшин, и к концу обеда я питал к хозяину самое дружеское расположение. Он тоже проникся ко мне участием и, когда трапеза закончилась, чмокнул меня по-приятельски в губы и сказал, что пришлет девку согреть мне постель: хоть весна уже и наступала, но ночи случались холодные.
В благодарность за такую предусмотрительность я чмокнул его в ответ и сказал, что всегда буду готов оказать ему такое же гостеприимство в моем замке в Боденвердере. Мы посидели еще немного за приятным разговором, после чего он сказал, что постель моя достаточно нагрелась, и пожелал мне доброй ночи.
Я отправился в отведенную мне опочивальню и, открыв дверь, увидел, что в просторной кровати и в самом деле лежит девка, которая, увидев меня, не выразила ни малейшего желания высвобождать нагретое место. Напротив, всеми своими движениями и мимикой она дала мне понять, что готова греть его хоть всю оставшуюся часть ночи и будет противиться любым попыткам выпроводить ее отсюда.
Выпроваживать ее в мои намерения отнюдь не входило, потому как я после сытного застолья был вовсе не прочь в полной мере вкусить и сладостей иного рода. Это же самое, видимо, было на уме и у моей согревательницы (звалась она, кстати, Глашка), жаркое тело которой, казалось, вспыхнуло еще жарче, когда к нему прикоснулось мое.
Если мой любезный читатель мужеского полу ложился когда-нибудь в постель наслаждения после изрядной выпивки, он поймет меня и все, что происходило в опочивальне в течение последующей ночи. Когда по прошествии получаса интенсивных телодвижений с обеих сторон Глашка, вкусив сполна от блаженств сладострастия, в изнеможении выползла из-под меня, я был почти так же далек от искомого мною финала, как и в начале нашей любовной игры, продвинувшись лишь на малую толику к тому взрыву, который должен завершать любое соединение мужчины с женщиной.
С тоской посмотрев на мою неугомонную плоть, Глашка (нужно отдать ей должное, она не повела себя как известная собака на сене) сказала, что, к сожалению, более не в силах предаваться этому действу и вынуждена пригласить свою подружку Дашку, дабы я мог, к собственному удовольствию, завершить то, что было начато с нею, Глашкой.
Дашка оказалась куда как более чувственной, чем ее предшественница, – ее хватило лишь на четверть часа восторгов, от которых ее тело выгибалось так, что я опасался за целостность ее спинного остова. Наконец и она вынуждена была признать свое фиаско... Сказав, что призовет на помощь свою сестренку Клашку, она удалилась, чтобы полминуты спустя вернуться с прехорошенькой девицей, которая не без удовольствия для себя продолжила то, что не смогла завершить ее сестрица. Но и этой не удалось добиться желаемого для меня результата, хотя сама она внакладе не осталась. Спустя время и она побежала за подружкой...
Не помню уж, сколько их побывало в моей спальне той ночью – десять ли, двенадцать ли, но только когда исчерпался имевшийся в наличие запас подружек и сестер, пришлось заходить на второй круг. И лишь к середине круга третьего я почувствовал приближение того мига, ради которого и предпринял сии экзерциции.
Заслышав мое участившееся дыхание, все остальные участницы сей баталии, так и не покидавшие опочивальни, тоже взволнованно засопели, а потом сладострастно застонали, когда все закончилось долгожданным взрывом.
После этого они поклонились мне до земли и, пошатываясь от усталости, побрели по своим опочивальням. У меня, сказать по правде, от слабости тоже едва не дрожали ноги и руки, и скоро я заснул мертвым сном, чтобы проснуться, когда солнце уже подбиралось к высшей своей дневной точке.
Коря себя в душе за потерю времени, я простился с гостеприимным хозяином и отправился на поиски коня, который в эту ночь пасся на воле.
Тут меня поджидала одна неожиданность, о которой считаю своим долгом сообщить читателю.
Видимо почуяв, что его хозяин предается амурным радостям, мой конь тоже решил отдать долг своей жеребячьей природе, но ввиду отсутствия поблизости кобылиц всю ночь утешал себя со стадом коров, которые паслись неподалеку. Хотя и стреноженный, он сумел побывать на всех буренках, и теперь, прощаясь с ним, они благодарно мычали.
«Почему я так уверен в этом? Уж не поведал ли мне о своих ночных похождениях сам конь?» – спросит меня проницательный читатель. Вынужден с сожалением признаться – хотя мой конь и понимал меня с полуслова, но я его языка так и не освоил. А подтверждение его гаремных развлечений с местным стадом я получил лет пять спустя, когда в составе нашего полка проходил по окраине этого села, направляясь на полевые учения.
Мое внимание тогда привлекли странного вида животные: по стати похожие на коней, но обладающие коровьими рогами и огромным выменем, чуть не волочившимся по земле.
Завидев их, мой конь радостно заржал, и они, отозвавшись мычанием с высокими конскими нотками, радостно поскакали ему навстречу. Вымя мешало им скакать быстро, раскачиваясь между ног, как ядро каторжника. Наконец они подскакали к своему папаше и принялись тереться мордами о его потные бока. Мой конь отвечал на их ласку, привскакивая на дыбы. Делал он это осторожно, чтобы ненароком не выбросить меня из седла.
Мой давний знакомый, тот самый мудрец-помещик, с которым я пять лет назад пил медовуху, по старой дружбе уступил мне пару этих животных, которых в деревне называли муконями, недоумевая, откуда взялась у них сия живность. Нам же в полку мукони очень пригодились: с одной стороны, они, на радость кирасирам нашей роты, давали жирное молоко, а с другой – их можно было в случае нужды использовать как тележных коней и даже боевых единиц, поскольку один вид рогатых животин, пусть хоть и с выменем, обращал врага в паническое бегство.
Подстерегала меня здесь и другая неожиданность. У лесной опушки вблизи села я увидел стайку мальчишек-одногодков. Все они были на одно лицо – светловолосые, узколобые, со смотревшими исподлобья близко посаженными глазами.
– Вы чьи будете? – спросил я у них.
Самый бойкий ответил, что все они местные, а фамилию носят одну – тут у всех одна фамилия, по названию деревни: Дорожкино. Так что все они зовутся Дорожкиными.
– А родители-то у вас кто? – спросил я.
Тот же мальчишка ответил:
– Мамки-то у нас разные, а родились мы все от одного заезжего енерала, наши мамки ему постелю у барина стелили, вот и вышел грех.
Я вытащил из кармана конфекту и дал мальчишке. Тот зажал ее в потном кулачке и волчонком посмотрел на своих единокровных братьев.
Я потрепал его по белесым волосам и хотел было сказать: «Ну, беги, сынок», но вовремя сдержался...
Но то было пять лет спустя, а пока я простился с дворовыми девками, мой конь – со своими коровами, и мы поскакали дальше. Меня ждал Петербург. Но до Петербурга случилось со мной еще множество историй, об одной из которых я и намереваюсь теперь рассказать, поскольку события, коим я был свидетелем и участником, поразили меня своей незабываемой красочностью.
На Ивана Купалу
На моем пути оказалось еще одно село с радушным помещиком, которого я за давностью лет и вспомнить толком не могу, но вот проведенная в его поместье ночь не идет у меня из памяти.
Уже стояло лето, и, как мне сообщили, прибыл я как раз в ночь на Ивана Купалу, то есть 23 июня. Насколько я понял, Иван Купала – это святой, который у нас зовется Иоанн Креститель, вот только оказалось, что у русских это праздник по большей части языческий, но никак не христианский.
Помещик рекомендовал мне посмотреть сие празднество и по мере сил поучаствовать в нем (сам же он сказал, что слишком стар для таких забав).
