Дэвид Галеф - Плоть
Я уже почти соскользнул в сон, когда Сьюзен вдруг решила продолжить прежний разговор. Она толкнула меня в бок.
— Знаешь, а Мэриэн не мешало бы похудеть.
Я дотянулся до ближайшего кусочка Сьюзен — до ее правой руки, на которой не было ни грамма лишней плоти.
— О, ты же знаешь, о чем я говорю. Ей надо чуть-чуть похудеть в бедрах.
Я ничего не сказал, и она развила свою мысль дальше:
— Я думаю, что из-за этого они и ссорились в магазине. Дорогой, тебе не кажется, что мне надо сбросить фунтов пять?
— Тебе? — Я так устал, что не стал оригинальничать и процитировал строчку из «Соседства мистера Роджерса»:
— «Я люблю тебя такой, какая ты есть».
— Льстец. — Это было сказано без всякой интонации.
Я протянул руку и положил ладонь на ее вздымавшуюся в такт с ровным дыханием грудь. Она положила свою руку на мою. Я ощущал, как сливаются биения нашего общего пульса. Медленно в нереальной ночной атмосфере мое тело слилось с телом Сьюзен, с кроватью, с сумерками — и я уснул. Обычно после секса мне всегда снились мы со Сьюзен. Но на этот раз я видел во сне Мэриэн и Макса в какой-то до сих пор невиданной мною позе.
Когда я проснулся, мне показалось, что наступил конец лета. Или, по меньшей мере, начался новый семестр, что, по сути, одно и то же. В воздухе висело нечто почти осязаемое; я чувствовал это нечто, бреясь тем утром в ванной, счищая лезвием пену со щек. В прошлом году Сьюзен купила мне опасную бритву, и я в конце концов научился ею пользоваться. Проблема, правда, заключалась в том, что я не выношу долго смотреть на себя в зеркало: терпеть не могу свои мягкие черты, скошенный подбородок и редеющие на макушке пепельно-каштановые волосы. Сьюзен говорит, что у меня доброе лицо, но я сам лелею тайное желание выглядеть резким. Эта мечта сбывается только тогда, когда я готовлюсь к занятиям и думаю о себе как о профессоре. Но лето расслабляет, и я утратил эту способность.
Тем субботним утром у подножия холма было припарковано множество машин. На импровизированных плечиках, свисавших с задних сидений, болтались свитера, блузки и платья — я понял, что вернулись девушки из женского Студенческого союза университета. Днем я услышал новую интерпретацию «Гаммы» Беты Гаммы «О, как я счастлива». Все это возвещало скорый приход осенней лихорадки. Песни неизбежно сопровождались танцами на лужайках объединения, больше похожими на коллективную ритмическую гимнастику. Все это выглядело бы куда сексуальнее, если бы движения не были такими спортивными, но все равно зрелище обнажаемых в танцевальном раже животов и спин сорока с лишним девиц, только что вышедших из подросткового периода, действовало достаточно возбуждающе. Брачные пляски юности. Несколько раз я видел, как Макс, стоя на своем крыльце, бесстыдно наблюдал танец.
Забрав почту в Студенческом союзе, я пробежал сквозь толпу загорелых блондинов и блондинок, наткнувшись там на своего бывшего студента, который узнал меня прежде, чем я узнал его. Единственное, что можно сделать в такой ситуации, которые неизбежны у преподавателей, обучающих до девяноста студентов в семестр, — это сделать вид, что ты что-то лихорадочно ищешь. Я покинул союз, так и не вспомнив его имени, но я понял, почему он вспомнил меня. Это был один из моих студентов семинара по введению в литературоведение, и каждый свой реферат он начинал словами «это всего лишь мое мнение» — каковое, по моему мнению, едва-едва заслуживает тройки с плюсом. Научные работники всегда испытывают двойственное чувство в преддверии учебного года с его неизбежными студентами: с одной стороны — цель и смысл существования университета — учить студентов; с другой — их присутствие смертельно в научной среде, в которой «публикуйся или умри» — одиннадцатая заповедь. Тем не менее я не вижу смысла лезть в науку, если ты собираешься только марать бумагу. Короче, во время учебного года большинство ученых, у которых истекает срок пребывания на конкурсной должности, начинают проявлять чудеса эквилибристики, которым позавидовали бы профессиональные циркачи: занятия в подготовительных группах, проведение собраний, ведение независимых исследований, работа в аудиториях, выставление оценок, кабинетная работа — все это надо как-то согласовать с семейной жизнью и свободным временем, хотя обычно в сторону отставляются интересы семьи и свободное время. Я завидовал Максу в его необузданной свободе и еще в некоторых вещах.
Удручающий аспект этой работы, не связанный с самим процессом преподавания, заключается в том, что она начисто лишена какой-то схемы. Сам процесс преподавания — это лишь то, что торчит на поверхности. Подводная часть айсберга, например подготовка к занятиям, может отнимать многие и многие часы, но иллюзия свободы заключается в том, что вы можете кроить эти часы по собственному усмотрению. Если вы хотите, то ходите в кино пять раз в неделю, но это прямой путь загубить выходные. Один преподаватель с нашего факультета, ночной филин Грег Пинелли, ежедневно вставал в полдень, к двум часам шел в университет, а потом за полночь засиживался над своими планами и записями. Он был закоренелый холостяк с типично холостяцкими привычками, в кои входило приготовление итальянских блюд, обильно приправленных чесноком. Секретарь кафедры, миссис Пост, смотрела на него как на еретика, не ходившего в епископальную церковь, и сибарита, но он из-за своих привычек, к счастью, редко с ней виделся. У него был ключ от канцелярии, и он брал почту во время обеда, который начинался у него в семь часов вечера. Единственное, чего он по-настоящему боялся, — так это того, что его заставят вести утренние группы.
Сначала я думал, что и Макс относится к тому же типу, но вскоре понял ошибочность своих предположений. По собственному опыту я знал, что одинокое житье может сделать человека либо мягким и раздражительным, либо твердым и дисциплинированным. На самом деле все зависит от того, какая часть вашей души берет в этой ситуации верх — ид или супер-эго[1]. Я в этом отношении личность колеблющаяся. Когда я прожил один целый год в миле от университетского городка, то вскоре обнаружил, что стал позже вставать, стал реже ходить в кафе, а убирался в доме только тогда, когда это становилось абсолютной необходимостью. Даже Сьюзен ужаснулась, когда мы начали встречаться. Она назвала меня «северным варваром» и заставила вычистить кухонную раковину, когда я в первый раз пригласил ее к себе на ужин. Я склонен подчиняться чужим установлениям и изменился. Остальное завершила женитьба.
Не таков был Макс. Я не могу доподлинно сказать вам, чем именно он занимался, но он всегда и постоянно что-то делал. Я знаю, что он вставал около шести утра и принимался слушать радио. В мои утренние сны стали проникать песни из выпуска Национального государственного радио. Он проводил массу времени перед монитором компьютера, я мог наблюдать его в окне, словно в рамке картины. Окно находилось в противоположной от университета стороне, поэтому мне нужен был какой-то предлог, чтобы пройти мимо него. Раз или два я притворился бестактным и без околичностей просто заглянул к нему: было похоже, что Макс затеял со своим компьютером игру — кто кого пересмотрит. Он забыл о своей безупречной осанке и, сгорбившись, сидел на стуле, уставившись в экран монитора. Время от времени он принимался с лихорадочной быстротой печатать и делал это двадцать-тридцать секунд. Потом — это было третье мое подглядывание — он поднял голову, увидел меня и помахал рукой. Я почувствовал себя назойливым дураком. Мне так и не удалось узнать, составлял ли он лекции, писал ли письма друзьям или сочинял какой-то неведомый шедевр. Обычно во второй половине утра он куда-то уезжал на своем грузовом велосипеде, но всегда возвращался к обеду. Обедал он исключительно дома. Конечно, была неизменная дневная поездка и на гоночном велосипеде, после которой следовало приготовление ужина. Не знаю, как он строил свой вечер. Вообще я понял, что не имею представления, чем большинство людей занимаются по вечерам.
Я хочу подчеркнуть самую главную черту Макса — он был постоянно активен и всегда с определенной целью. Если вы видели его идущим или едущим на велосипеде, то он либо куда-то ехал, либо откуда-то возвращался. В то долгое жаркое лето, когда для меня главным событием дня было забрать кафедральную почту, Макс жил по какой-то своей внутренней схеме. Конечно, так живут все ученые, иначе мы просто не смогли бы выполнять свою работу. В конце концов, никто не говорит нам: «Вы должны написать статью о Джойсе» или «Ну а теперь самое время пойти в библиотеку!». Никто, за исключением внутреннего голоса, коварно не намекает, что мы расслабились, или не советует отчетливо сделать еще один шаг по дороге. Мы же все идем, как по канату, по невидимой линии, и кто-то быстрее других теряет ориентир. Но кажется, я начинаю безнадежно увязать в метафорах. Вернусь к главному пункту: всеми учеными движет одновременно эгоизм и отчаяние. Но Макс выбивался из всех рамок. Он превосходил своей целеустремленностью даже моих нью-йоркских знакомых, а этот город — земля обетованная для чересчур активных.
