Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии
Аннушка, не страдая угрызениями совести, стала перечислять шалости и случаи непослушания маменькиным наставлениям. Отец Пахомий разрешил ее малые провинности и сказал:
– У тебя добрая и благочестивая матушка, дочь моя. Если ты и далее будешь следовать ее наставлениям, то не токмо спасешь душу, но и придешь к святости. – Затем, отведя глаза в сторону, он, запинаясь, тихо спросил: – Все ли ты поведала мне? – Аннушка пожала плечами. Она не понимала, чего еще от нее требуют и почему отец Пахомий так смущается. – Видишь ли, дитя мое, я ведь являюсь духовником твоей матушки, и она мне рассказала на исповеди о тех нечистых помыслах, кои преследуют тебя и мучают, не дают жить в мире... Слава Создателю, она вовремя заметила это. Без ее заботы страшный порок мог бы погубить твою душу и тело...
Аннушка почувствовала, как на глаза ее навертываются слезы. Это приободрило отца Пахомия. Он стал смелее смотреть ей в лицо и голос его окреп:
– Я надеюсь, что матушка ошибается, говоря о твоей неизбывной тяге ко греху. Помнишь ли ты Священное Писание? В книге Бытия говорится о том, как покарал Господь второго сына Иудина Онания за мерзкий грех, коим он заклеймил себя, и который с тех пор называется его нечестивым именем [13] ...
Но он ошибался. Девочка не испытывала никаких угрызений совести, поскольку ее поведение не было результатом преднамеренного греха. Плохо понимая текст Библии, она даже обрадовалась возможности получить разъяснение от отца Пахомия по затронутому вопросу.
– Батюшка, – прервала она исповедника, – а зачем Господь велел Онану жениться на Фамари?
Священник помолчал и, вздохнув, стал объяснять суть библейского текста:
– Дитя мое, в те давние времена был у людей обычай левиратного брака, то есть брака бездетной вдовы с деверем или другим кровным родственником своего умершего супруга. Считалось, что так продолжится род покойного. Посему Иуда и отдал вдовую Фамарь своему второму сыну.
– Но ведь Онан, наверное, не любил Фамарь? Так в чем же его вина?
– А разве можно перечить воле родительской? Да и мало того, что презренный Онаний заклеймил себя мерзким грехом. Тяжесть содеянного им увеличивалась низким корыстолюбием и недоброжелательством к памяти старшего брата.
– А в чем заключалось его корыстолюбие?
– Видишь ли, первенец Фамари должен был получить имя брата и часть его наследства. А Онаний возжелал себе присвоить удел братний...
Аннушка задумалась. Она все же никак не могла понять связи между ее прегрешениями и библейской историей. Отцу Пахомию тоже это было не очень ясно, и, чтобы утвердиться в своей позиции, он решил, помолясь, исповедать юную рабу Божию.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго, Пастырю и Агнче, внемляй грехи мира. Иже заимования даровавый двема должникома, и грешнице давый оставление грехов ея: Сам Владыко, ослаби, остави, прости грехи, беззакония, согрешения вольныя и невольныя, яже в ведении и не в ведении, яже в преступлении и преслушании бывшая от рабов Твоих сих... Покайся мне, чадо, о прегрешениях твоих. Одна ли ты грешишь или есть соучастники в деле сем богопротивном? Покайся и Господь в неизмеримой доброте своей простит тебя и поможет вновь обрести чистоту.
Аннушка заметила, что теперь отец Пахомий глядел на нее с большим интересом, понуждая к исповеди именно по тем вопросам, которые задавала ей матушка. И она стала рассказывать ему все: о мсье Лагри и греховных мыслях, посещающих ее ближе к утру, о невинных играх в темных покоях и на чердаке со сверстниками...
Священник слушал внимательно, требуя иногда больше подробностей, когда девочка запиналась. Рассказ Анюты взволновал доброго пастыря. Он раскраснелся, тяжело дышал и несколько раз вставал и отходил к окну, держа руки под епитрахилью. Он сдержанно осудил греховные развлечения и назначил в качестве духовного врачевания епитимью: пост и молитву в храме.
– А теперь ступай, чадо мое. Помни о том, что я сказал. Никогда более не касайся безрассудно ни рукою, ни чем иным срамных мест ни у себя, ни у сверстников твоих. Змеи, сокрытые в мужском естестве, не преминут наброситься на тебя. Пока ты невинно грешила, они были малы и спали. Но стоит тебе возжелать недозволенного, как они тут же вырастут, вытянутся, нальются злобой и бросятся на тебя, ужалят и отравят тело и душу своим ядом... Уф... – Отец Пахомий перевел дух. Видно, беседа с маленькой грешницей далась ему нелегко. – Ступай, дочь моя, и скажи матушке все, что я велел тебе сделать для очищения души.
Беседа доброго священника сильно подействовала на воображение Анны. Она постилась и искренне молилась, прося у Бога прощения за грешные мысли и деяния. Правда, она никак не могла представить себе в виде страшных змеев те отростки нежной плоти у мальчиков, которыми они, оказывается, столь греховно играли... Целую неделю девочка ходила задумчивая и невеселая...
Впрочем, весной, в деревне, застав на псарне отцова выжлятника, который случал немецкую гончую Гайду с чистокровным кобелем, привезенным из Риги, Анна соблазнила парня. Она отдалась ему тут же в варнице, где кормили собак, на ворохе соломы и кинутом на нее синем кафтане псаря... Матушка, узнав об этом, велела сослать крепостного в дальнюю деревню. Анюта не жалела о нем.
К двенадцати годам она уже побывала в объятиях не только сверстников, приезжавших с родителями в гости, но и кое у кого из взрослых молодых людей. Отдавалась Аня охотно, но при этом никогда не влюблялась. По первому же намеку спокойно расставалась с очередным любезником, не страдая и даже не требуя клятв молчания. Это обескураживало счастливцев и, хотя известно, что мужики, не менее баб, падки до таких разговоров, о протасовской дочке особых сплетен в компаниях не ходило. Матушка, скорее всего, знала о ее «художествах», но, потерпев неудачу в своих наставлениях и будучи сама женщиной тихой, знания свои от мужа скрывала, предоставив дочери свободу делать что она хочет.
9В июне 1762-го, после храмового праздника преподобного Нила Столбенского, пришло время ловецкому праздничанью. Вся округа купно с застрявшими богомольцами гуляли и бражничали на берегу обильного Селигера. Господа считали промышленников, ставящих угощение ловцам и ватагам. Распаленные, взмокшие от солнца мужики рассчитывались за весенний лов и заключали новые сделки на лето. Монастырский эконом и помещичьи управляющие устанавливали новые платы за воду, с лодки ли с сети, пили магарыч по новым сделкам... Как вдруг прискакал из Москвы нарочный. В столице опять перемены. Государь Петр III Федорович отрекся от престола, и гвардия возвела на правление ее величество государыню Екатерину Алексеевну. Вот так-то. Мужикам – что ни поп, то батька. А служилому дворянину, извините...
Вестнику, даром что из невысоких чинов, поднесли чарку. А когда он выпил и утерся – засыпали вопросами: «Что с государем? Кем объявилась новая государыня: регентшей, как по закону, или самодержицей?..» Да что тот мог ответить... Рассказал только, что сам видел да слышал в Москве.
Рассказ посыльного– Манифест с Петербурга фельдъегерь привез к ночи. Одначе, господин генерал-губернатор тут же, не смотря, что поздний час, велели созвать господ чиновников и штаб-офицеров. Оне прочитали бумагу и поздравили всех с новой государыней. Да выражали беспокойство, как бы не начались беспорядки, на которые столь падок подлый народ при всяких переменах. А посему решили огласить манифест в Кремле, и публики пустить не шибко много, чтобы не передавили друг друга. Солдатам же роздали по двадцать патронов и вывели утром гарнизон на Красную площадь.
Только куды там, народу все одно набилось в Кремль видимо-невидимо. Все гомонили, кто во что горазд. Губернатор велел солдатам столпить публику, сам поднялся на патриаршее крыльцо и стал читать. А как закончил, то вскричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая!». А в ответ-то тишина... Молчит толпа, молчат и солдаты. Губернатор снова закричал, как положено. А люди снова молчок. Его высокопревосходительство стали с жаром побуждать господ офицеров и чиновников соединиться с ним. И в третий раз закричали «виват» уже более народу... Меж тем средь солдат пошло шептание, что, мол, гвардейские-то полки располагают престолом по своему умыслу и воле, а кто не в столице, тот вовсе ни при чем. Чтобы прекратить опасные толки, велено было публику разогнать, а солдат отвести в казармы, понеже стоявшие на крыльце были в опасении стать жертвами раздраженных. Вскоре все и разошлися. Вот так-то оно и было у нас в Москве-матушке...
От такого известия все веселье расстроилось. Господа потянули с берега... Уходили разочарованные малыми вестями и в беспокойстве. Каждый, прежде всего, про себя гадал, каких ждать перемен, кто станет у кормила? У всякого в столице были свои милостивцы, имелись и недруги. Несмотря на отпуска, многие засобирались и укатили, кто в Москву, кто куда по службе.
