Эдуард Лимонов - Это я – Эдичка
– Балда, – кричал я, – отцепись, отъебись, отстань!
Но он все равно лез ко мне со своей бородой и губами. Уже шли люди, редкие, правда, на работу и с опаской обходили нас. Увидав людей, я встрепенулся как актер, к тому же Джонни размял меня, раздергал, мне захотелось одновременно и ебаться и как-то напугать этих людей, идущих на работу. И я полез к его хую…
Он немного испугался. – Ты что, крейзи? – спросил он меня. – Разве это делают на улице?
Не знаю, делают или нет, это меня мало касалось, мне хотелось добраться до его хуя именно здесь, на грязной Бродвейской мостовой. Я опять попытался расстегнуть ему брюки. Шедшие на работу женщины испуганно шарахнулись от нас. Он вскочил и схватил меня за руку.
– Идем со мной! – дернул он меня со злостью, потом улыбнулся и добавил: – Рашен крейзи!
Я пошел, я простил ему его жлобство и подлости, я не умею долго злиться.
Я не помню дом этот, куда мы пришли. Помню только, что был он очень солидный внутри и что там был дормен. Джонни на цыпочках провел меня и себя мимо сидящего к нам спиной дормена и мы шмыгнули на лестницу и стали осторожно подниматься наверх.
«Если он ведет меня кого-то ограбить, это мне как нельзя кстати», – подумал я хладнокровно. «Даже если мы попадем с ним в тюрьму, там я выучу и английский и испанский, заведу связи, и выйду оттуда опасным и злым».
Я хотел знать, какую квартиру. Мы, задыхаясь, шли все вверх и вверх. Тут были не только квартиры, но и какие-то организации, судя по основательным вывескам. И вдруг двери оборвались. Впереди был пустой пролет и тупик. Джонни сбросил свой мешковатый грязный пиджак и швырнул его на пол. Жестом радушного хозяина он показал мне на пол и уселся сам, стал снимать тишотку.
– Давай делать любовь, ты же хотел делать любовь. Здесь хорошо, на улице нельзя, – сказал он.
Я был раздражен. Я уже построил планы, а он…
– Любовь потом, – сказал я ему. – Я хочу делать роббери – грабеж в апартменте, я думал, мы идем сюда грабить апартмент. Зачем ты обманул меня? – сказал я.
– Я не обманывал, – сказал он. – Ты хотел делать любовь.
И он опять потянул меня за руку… Ну что мне оставалось делать, господа. Было, может быть, шесть часов утра. Я подошел к нему…
Под мешковатой и пыльной одеждой уличного бродяги у него оказалась прекрасная фигура с круглой оттопыренной попкой. В своих штанах он казался тостозадым и неуклюжим, сложен же был соразмерно и не имел ничего лишнего. В этом помещении на лестничной клетке было жарко, мы оба были голые, и хотя я был очень загорелым за исключением полоски трусиков, он был так черен, что мой загар ничего не менял, я был почти белый в сравнении с ним. Хотя ростом он был куда меньше Криса, хуй у этого бродяги и подонка был огромный. При одном взгляде на его хуй все мое разочарование и неудовольствие исчезли. Видимо, я и в самом деле был педерастом. Я схватил его хуй и не будет преувеличением сказать, именно поспешно затолкал его к себе в глотку. Он был очень пылкий, этот жадный Джонни, мне недолго пришлось обхаживать его огромный хуй. Вскоре он залил меня и отчасти себя целым зарядом брызжущей спермы. «Такой огромный хуй – это ж надо, вот что сотворила природа», – думал я, шлепая его хуем ему по животу, и смеясь – игрался. Он же лежал, довольный.
Потом он посадил меня себе на грудь и стал целовать мой член. У него были хорошие и большие губы, их площадь, площадь этой липкой поверхности, которой он касался моей нежной игрушки, была большая. Делал он свое дело очень умело, постепенно довел меня до состояния охуения, хотя это и заняло у него очень много времени. Он честно и сверх нормы отработал свою денежную жадность.
Он любил эту работу, он всасывал мой бледный хуй в себя, и потом снова мой хуй выплывал из него на волнах сладостных, мягких и теплых-теплых – такие были у него губы, как волны южных морей – большие и теплые. Я увлекся этим занятием настолько, что впервые за многие месяцы забыл об условности, перестал ощущать себя как актер на сценической площадке, короче, расслабился и наслаждался. И ему не надоедало. И он продолжал и продолжал…
Боясь все-таки, что я выйду из игры, что мой хуй упадет, я был еще болен, я решил сосредоточиться и кончить. Я призвал в помощь Елену, которую кто-то ебет. Я довольно объемно представил ее ебущейся с кем-то, мне отвратительным, но это не помогло ни хуя, как я ни старался. Тогда я вернулся к действительности, стал входить в то, что мы делали с Джонни, но почему-то это казалось мне естественным и нормальным и тоже не подвинуло меня на пути к оргазму. И тогда я вспомнил какую-то картинку или фотографию, где изображена мастурбирующая одинокая женщина лет тридцати. И да простит меня Джонни, но от ощущения вывернутости ее пизды наружу, увидев как бы въяве ее плохо залакированный красным лаком ноготок на мизинце, которым она терла верхнюю часть своей половой щели, сдвинутые вниз на высокие шнурованные сапоги трусики с небольшим желтым пятном посередине, маленькие, жалкие, лоскутик-тряпочка трусики одинокой стареющей женщины, ее маленькие с одной-двумя морщинками груди – я и кончил.
Не берусь объяснять, в чем заключалась тут для меня притягательность – почему именно мастурбирующая осенняя женщина должна была меня возбуждать к оргазму и возбудила, не знаю, но я очень хорошо кончил. И пусть простит меня Джонни за то, что мне пришлось прибегнуть к помощи этой дамы, он делал это лучше любой женщины, лучше всех, имея мой хуй у него во рту, я чувствовал себя спокойно и счастливо. Один он – подонок и грязь уличная, попрошайка, ничтожнейший из ничтожнейших – любовно и нежно целовал мой хуй, смеялся мне, прижимал меня к себе, целовал мою попку и плечи.
Крис был серьезный, Джонни был куда более игривый и смешной. Остальное время, которое я провел там на чердаке, может быть, еще час, мы смеялись, кувыркались, лежа на моей и его одежде, изображали важных персон в будуаре. «Ай эм лорд!» – говорил он, горделиво лежа на спине, свесив набок хуй, его черное лицо сияло. «Итс май хауз!» – говорил он, обводя рукой лестничную клетку. Я покатывался со смеху.
– Ай эм лорд ту, – говорил я. – Май хауз из олл стритс оф Нью-Йорк!
Теперь смеялся он. Потом мы с лордом боролись…
Надо было уходить. Внизу раздавались голоса, стучали двери. День начинался – нас, голых и беззащитных, могли увидеть, а это было ни к чему нам. Мы договорились встретиться на следующий день на углу 45-й улицы и 8-й авеню в «Кофе-шоп». Место предложил я, я хорошо знал этот кофе-шоп, он был напротив борделя и недалеко от дома Альки, моего приятеля по борьбе, моего партийного товарища.
Я оделся и вышел первым. Он, еще голый, в последний момент тянул меня обратно, но я, поцеловав его, стал спускаться вниз. На первом же этаже я сел в лифт и поехал вниз. По пути лифт наполнился джентльменами в костюмах, едущими делать бизнес. Они подозрительно смотрели на мою выпачканную белую куртку и странное лицо.
Когда я подошел к своему отелю, электронные часы на башне АйБиЭм показывали семь тридцать. Последнее, что я чувствовал, засыпая, был запах хуя и спермы Джонни. Я ухмыльнулся уже сквозь сон.
9. Розанна
Она была первая американская женщина, которую я выебал. Это анекдотично, но я выебал ее именно 4 июля 1976 года – в день двухсотлетия Америки. Запомните это символическое событие, господа, и перейдем к самой Розанне. Опять Кирилл, исключительно Кирилл. Ему надоела роль переводчика при мне и Александре. Нужно было идти в «Вилледж Войс», куда мы решили отнести открытое письмо редактору «Нью Йорк Таймз». Письмо это мы написали по поводу нашей незамеченной демонстрации против «Нью Йорк Таймз». Кирилл сказал:
– Я не могу пойти, пойдите сами, почему бы вам не пойти самим?
– Слушай, Кирилл, – сказал я, – дело серьезное и тонкое, а с нашим варварским английским идти одним глупо. Мы только все загубим.
– Но я не могу, – сказал Кирилл, – я занят. Возьмите кого-нибудь другого.
– Кого, – сказал я.
– Ну хотя бы Розанну, ты помнишь, на выставке в русской галерее я показывал тебе ее – немножко ебнутая женщина лет 30 с лишним.
– Хорошо, – сказал я, – позвони ей, Кирилл, и попроси сходить с нами в «Вилледж Войс».
– Нет, – сказал Кирилл, – я ее боюсь, она кажется хочет выебать меня. Позвони лучше сам, я дам тебе телефон.
– Хорошо, – сказал я, – давай.
Я дозвонился до нее на следующий день, и она в тот же вечер пригласила меня к себе. У нее сидели ее друг, преподаватель истории, лишившийся работы, и его жена. Я прибыл туда очень энергичный, мне нужны были отношения в любом виде, и я любым отношениям был рад. Она жила и живет в прекрасном апартаменте на крыше. Окна длинного коридора и гостиной все выходят на Хадсон-ривер. С другой стороны гостиной есть выход на пентхауз – собственно, это огороженный забором большой кусок крыши. Кроме перечисленного, в ее владении спальня и кабинет. Рядом есть еще квартира, меньшего размера, принадлежащая ей, которую она сдает. Вся квартира продувается ветром как парусный корабль, и своей светлостью, белостью, дуновением ветра в ней и Хадсон-ривер за окнами напоминает парусный корабль. В квартире легко и хорошо дышится. Тяжкого в ней немного – сама Розанна.
