Руперт Томсон - Книга откровений
Настроение у всех было праздничное, шумное. Складывались огромные костры из всего, что попадалось под руку: картонных коробок, сломанных стульев, ящиков из-под фруктов, даже притащили небольшую лодку. Мы прошли мимо двух мужчин, на которых были надеты гигантские, раскрашенные головы из папье-маше. Мы видели девушку на ходулях, шествующую в облаке дыма. Воздух сотрясался от постоянных вспышек фейерверка и треска петард, которые кружились в воздухе, почти задевая веселящихся людей.
Мы присели у фонтана и открыли бутылку шампанского.
- У меня есть немного травки, - сказала Джульетта.
Она вытащила из кармана самокрутку, зажгла и передала мне. Я вдохнул дым в легкие и задержал его.
- Смотри, - сказал я.
С того места, где мы сидели, можно было видеть двух трансвеститов, одетых один в черное, а другой в белое длинные бальные платья. Экстравагантные парики восемнадцатого века, с тяжелыми локонами, спускались им на спины, а, судя по тому, как они, пошатываясь, семенили по булыжникам, туфли у них были на высоченных каблуках, не меньше десяти сантиметров. Они перекликались хриплыми голосами, отпуская неприличные шуточки и непрерывно гримасничая под слоем театрального грима. Место, на котором они устроили представление, было огорожено маленькими керосиновыми лампами.
Джульетта улыбнулась:
- Они замечательные.
Мы встали и подошли к ним. Трансвестит в черном платье пил из горлышка шампанское, а другой, в белом платье, пускал кольца сигаретного дыма и приставал к мужчинам, которые смотрели на него. Они по очереди зажигали фейерверочные ракеты, которые стояли на земле вокруг них.
Когда я передал шампанское Джульетте, к ней подлетел трансвестит в черном. Вблизи его платье было похоже на обугленную газету. Мне показалось, что если дотронуться до него, то оно превратится в прах.
Трансвестит потянулся к Джульетте, чтобы чокнуться бутылками. Раздался глухой звон тяжелого стекла.
- Ну, с кем ты сегодня ночью? - спросил он.
Джульетта улыбнулась, но ничего не ответила. Он повернулся ко мне. У него были редкие гнилые зубы, а его глубоко посаженные глаза светились мрачным таинственным светом. Он заговорил со мной на голландском языке, приблизив губы к моему уху так близко, что я почувствовал запах алкоголя, табака и тошнотворно приторных духов.
- Она красивая. Ты смотри за ней, - сказал он. И, заковыляв по мостовой, нагнулся, чтобы зажечь очередную шутиху от своей сигареты.
- Что он сказал? - спросила меня Джульетта. Я улыбнулся.
- Я не могу тебе сказать.
- Это обо мне? Я кивнул.
- Что-нибудь хорошее?
Я посмотрел на трансвестита. Он стоял метрах в десяти от нас, флиртуя с группой мальчишек, пьющих пиво. Его бутылка из-под шампанского была теперь пуста, и он держал ее за горлышко, как жонглер. Я посмотрел мимо него, вдаль. Небо над крышами домов озарялось фиолетовыми, белыми и пунцовыми вспышками ракет, запускаемых из боковых улочек позади площади.
- Очень хорошее, - ответил я.
В этот момент все часы стали бить полночь. Полночь, а мы даже не заметили. Я рассмеялся и обнял Джульетту. С последним ударом по площади пронесся гул, как будто открыли дверцу огромной печи или пронесся ураганный шквал. Мы прильнули друг к другу и стали целоваться, и целовались так долго, соприкасаясь языками, что, открыв глаза, я был ослеплен странным серебряным сиянием, окружавшим нас со всех сторон. Я отстранился и посмотрел на нее. И хотя уже был пьян и обкурен, все равно понял, что чувствую то же самое, что и в доме у родителей пять дней назад, когда смотрел на себя в зеркало.
В половине первого мы ушли с площади и пошли ко мне домой на Кинкербюрт. На улице валялись остатки от красных петард, они лежали кучками, как опавшие листья. Мы прошли мимо молодой пары, танцевавшей на мосту. Девушка с закрытыми глазами напевала какую-то незнакомую мелодию, кружась в объятиях молодого человека в кожаном пальто, отливавшем металлическим блеском.
Неожиданно я сказал:
- Я раньше был танцовщиком, - Джульетта повернулась и посмотрела на меня. - И еще я был хореографом. Довольно известным, - с улыбкой добавил я.
Она спросила, в каких балетах я танцевал, и я назвал несколько своих балетов.
- Знаешь, по-моему, я видела один из них, - она остановилась посередине улицы, между трамвайных рельсов, кивая головой. - Меня водил на него отец. Мне было лет пятнадцать, - она начала описывать балет, который я едва помнил. - Странно, - сказала она, - но когда я впервые увидела тебя в поезде, то подумала, что откуда-то тебя знаю. И поэтому мне было легко с тобой заговорить.
Я улыбнулся ее словам. Меня-то к ней привлекла как раз ее непохожесть на остальных. Я точно знал, что раньше ее никогда не видел.
- Но сейчас ты работаешь в баре… - полувопросительно протянула она и запнулась.
- Это временно, - сказал я.
- Ты опять будешь танцевать?
- Нет, не танцевать. Может, займусь хореографией. За последние несколько недель у меня опять появилась необходимость что-то делать…
В большинстве домов на улице Якоба ван Леннепкаде горел в окнах свет. Вода в канале была тихой и спокойной. Мы свернули на улицу, где я жил. Когда я вынул ключи, Джульетта коснулась моей руки.
- Позволь мне, - попросила она.
Она взяла у меня ключи и, открыв дверь, нащупала выключатель. Слева за темно-зеленой дверью была узкая крутая лестница.
- Какой этаж? - спросила она.
- Третий.
Мы молча поднялись наверх. На третьем этаже она остановилась, переводя взгляд от одной двери к другой.
- Справа от тебя, - сказал я.
Когда она повернула в замке ключ, свет на лестнице погас. Она осторожно открыла дверь и вошла. Перед ней возник из темноты, как на проявляющейся фотографии, призрачный прямоугольник окна гостиной. Снаружи за ним виднелось голое дерево, тень от веток покрывала узором стену и мебель. Я зашел в квартиру следом за Джульеттой и закрыл дверь. Пахло джутовым ковриком, который я положил в прихожей, и сухими цветами. Посреди комнаты она обернулась ко мне, у нее было серьезное напряженное, полное решимости лицо, как будто она осмелилась на что-то опасное.
- Я влюблена в тебя, - сказала она.
Положив руку мне на грудь, она приподнялась и поцеловала меня. Ее губы были расслаблены и прохладны. Она снова поцеловала меня, одновременно снимая кожаный пиджак и позволяя ему соскользнуть на пол. Мы все еще стояли в темноте. На стене живым серебристым светом поблескивало зеркало, собрав в себе, словно магнит, все небольшое освещение, которое было вокруг.
Я притянул ее к себе. Она припала ко мне, как будто хотела слиться с моим телом. В ней ощущались напор и устремленность, что подразумевало опытность. Я почувствовал себя менее искушенным, чем она. Где-то вдалеке послышался свист петарды.
В спальне мы раздели друг друга так же осторожно и медленно, как она разворачивала мой подарок. Который, кстати, казался единственным, что на ней осталось и с чем она не захотела расстаться. Когда она легла, монета соскользнула между ее грудей и устроилась в ложбинке у ключицы. В темноте ее нагота казалась такой черной, что я мог в ней вполне исчезнуть.
- Поцелуй меня, - прошептала она, - поцелуй меня везде.
Я начал со ступней и стал медленно продвигаться выше. Я перевидал столько женских тел, и в этой комнате тоже, даже на этой же кровати, но каждый раз пребывал в состоянии какого-то вымученного ожидания. Все время искал отметины, шрамы - улики. Я был детективом, который отсеивает подозреваемых. Сейчас же, с Джульеттой, я знал, что ничего такого никогда не видел, все в ней мне было незнакомо.
- Твои волосы пахнут фейерверком, - пробормотала она. Я старался оттянуть тот момент, когда войду в нее. Хотелось доставить ей как можно больше удовольствия. Почему бы и нет. Впервые я мог себе это позволить. Помнится, она коснулась ладонью моей руки и я почему-то зафиксировал время: часы показывали двадцать пять минут первого. Она лежала подо мной с неподвижным лицом, как будто была так переполнена страстью, что могла расплескаться.
- Войди в меня сейчас, - прошептала она.
Куда ни посмотришь в Амстердаме в начале января, везде увидишь отпечаток запустения. После Нового года на улицах полно выброшенных елок, которые валяются, роняя редкие порыжевшие иголки. Они очень быстро облетают, оставляя голый остов. Водостоки и канавы забиты остатками китайских гирлянд и петард, разноцветными бумажками, промокшими и полинявшими. Мертвые деревья, мертвые листья… Наверное, это мертвое время в любом городе. Праздник миновал, люди опять вышли на работу, и еще не скоро наступит очередной праздник. В это время очень странно быть влюбленным. Кажется, что выбиваешься из повседневности. Чувствуешь себя избранным. Удачливым.
В тот год погода была холодной и промозглой. После закрытия бара я приходил домой и находил Джульетту спящей в моей постели. Иногда, услышав, как открывается дверь, она приподнималась на кровати с широко распахнутыми глазами и произносила мое имя. Она еще была в полусне. Я гладил ее по голове, целовал, и она опять падала на подушки. Когда ее дыхание становилось равномерным, я шел на кухню с зелеными стенами и готовил себе травяной чай. Тихо сидел и читал английские газеты. За окном тоже было тихо, только за две-три улицы от меня слышался шум ночного транспорта - вкрадчивое шуршание, напоминавшее мне звук работающего кондиционера. Иногда из спальни доносился шорох простыней - это Джульетта поворачивалась на другой бок. Где-то через час и я укладывался в кровать, пристраивался к ее телу, положив руку ей на бедро. Иногда я просто лежал в тишине, позволяя мыслям спокойно скользить в темноте. Время замедлялось. Раскрывалось. Я парил в свободном полете. Я был счастливее, чем ожидал, особенно при данных обстоятельствах. И в то же время я чувствовал, что мое счастье заслужено мной. Я так долго ждал его. Я его заслужил. И это придавало моему состоянию особую ценность, делая мое счастье еще более значимым. Утром, если я просыпался раньше, что случалось редко, я лежал и смотрел на спящую Джульетту. Ее лицо слегка блестело, как будто в коже содержались вкрапления золота. Мне нравились темные линии на ее ладонях и едва уловимый запах, -смесь пастернака и овсяного печенья. По выходным мы оставались в кровати до одиннадцати или двенадцати часов, иногда просто лежали обнявшись и разговаривали. На улице всегда было так пасмурно, что в хозяйственном магазине на углу горел свет. Потом, надев кимоно, которое я купил в Осаке много лет тому назад, Джульетта шла на кухню и ставила воду для кофе. Пока разогревалось молоко, она бесцельно бродила по квартире, рассматривая разные безделушки. Я наблюдал, как она проходила мимо двери в спальню, в слишком большом для нее кимоно, подол которого тянулся за ней как подвенечное платье. Иногда она зачитывалась книгой или засматривалась в окно, тогда раздавался внезапный крик, она мчалась на кухню, к сбежавшему молоку. Она никогда не подпоясывала кимоно, поэтому, когда наконец подходила ко мне, неся кофе, спереди кимоно распахивалось обнажая гладкую ложбинку между грудей, живот со слегка выпирающим пупком, гладкие и черные волосы на лобке, такие же прямые и блестящие, как и на ее голове, внутреннюю поверхность бедер, узкие колени, ступни… Если был будний день и у Джульетты были занятия по драме, я обычно опять засыпал. Потом мы встречались в кафе или шли в кино. Вечером я готовил ранний ужин, выходил из дома и шел до работы пешком. Хотя ей и не очень нравилась Густа, иногда Джульетта приходила в полночь в бар. Она садилась за круглый столик в углу и читала пьесу или сценарий. Когда я проходил мимо, собирая пустые стаканы и пепельницы, она поднимала на меня глаза и улыбалась, как бы говоря: «Не странно ли, что я нахожусь здесь? Это так на меня не похоже». У нее всегда было такое представление о себе, что ее не ожидают, что она не к месту, как бы сюрприз для себя самой и для других.
