Алексей Аляскин - Враги лютые
Спустивший на себя мальчик лежал голый в постели, задрав майку, открывая свои грудь и живот, и сам любовался своим мальчишечьим телом… А любоваться там было чем; — там матовой белизной, при мягком свете настольной лампы, освещались его крепкие колени, дальше шли плавные словно у девочки, таинственные линии бёдер, темнел как мангровый лес тропического острова, островок волос вокруг его длинного, свалившегося со смуглого живота, подросткового мальчишеского члена. Дальше золотился лёгкий пушок, измазанный слипшейся, пахнущей намоченной мукой, спермой, которой его половой орган спустил столько, что хватило измазать весь живот, и струи доставали до груди, и даже майка около подбородка была влажной от попавшей на неё спермы. Высыхая, сперма слипалась и начинала тянуть мальчику кожу, но это было приятно; может быть потому что мальчику никто не мешал наслаждаться тем, что осталось от этой тайно украденной у подростка любви, и даже ещё лучше что это случилось во сне; — потому что не нужно ничего никому объяснять, даже тому с кем ты этой мальчишечьей любовью только что занимался, не спрашивая его разрешения.
Потом Симка стал снова засыпать, успев словами подумать про себя, что если бы он теперь свалился под ноги старшему подростку, стоявшему без трусов на берегу пустынной реки, — то теперь он точно знал, за что он бы схватился, и ещё точнее он теперь знал, знал уже без фантастических подробностей и детских мыслей, — чем он хочет заниматься со Славиком, если они снова останутся вдвоём. А то, что Славик не устоит перед его желанием он верил. И он заснул, даже не опустив задранную майку.
Сестру Славика уже через неделю сослали в Минский текстильный техникум, и она даже не пришла попрощаться с Симкой. Ему потом удалось несколько раз оставаться со Славиком наедине, и он пытался что-то предложить, но Славик устоял. Но всё равно это уже не имело главного значения, потому что та физическая близость мальчика с мальчиком, которую он испытал во сне, поставила последнюю точку в метаморфозах происходивших с ним. Он теперь навсегда знал, что ему нравятся парни и мужчины; знал что все его прежние фантазии, — это только фантазии; и он уже по-взрослому знал, что мужские ладони на сосках его груди, или на его задних полушариях, и мужской член спускающий в его собственных пальцах: — это то, без чего ему жить на свете будет неинтересно, пусть хоть всего остального будет вдосталь, как это будет при коммунизме. И карнавальный фейерверк только скрепил это ощущение в сознании подростка яркой и красивой печатью, навечно.
МАРШЕВАЯ РОТА
А дальше была обычная жизнь мальчика-подростка, с радостями и бедами старшего школьного возраста, пока кто-то на небесах, не поставил равнодушную галочку против его судьбы. Кому-то попался на глаза папин револьвер с дарственной надписью, — её прочли где надо, и как надо, или там были иные причины?… Но Симкин папа вдруг в одночасье потерял все свои высокие чины и звания, ему пришлось сменить дом и уже никто даже не заикался о необходимости ему какой-то там охраны… Он больше не грозился убийством за подкрашенные глаза, — а глаза-то у мальчика были разумеется подведённые, карандашом под ресницами, — отец вообще мало разговаривал, пропадал на работе, и дома он не рассказывал о своих служебных делах. Жить они стали скромно, впрочем, надо отметить, и не голодно. А Симку уже по настоящему было за что убивать: — он вырос, и превратился в одного из тех самых, слишком красивых, чтобы это было просто так, парней, — о которых со значением переглядываются взрослые: — «это парень или девушка?! — а я не понял…»- и он пользовался необычностью своей внешности, для того чтобы завладеть вниманием тех юношей, которые нравились ему самому. От тех, кто ему не нравился, он отбивался с прежней яростью. Тот первый сон уже не один раз повторился с ним наяву, но только со Славиком ни разу. Симка привык и смирился, не всё получается как хочется, и Славка остался с его толстым и длинным как одесская колбаса членом там, во сне, ну и в мечтах для обыкновенного подросткового онанизма, без которого тоже неинтересно жить даже самому красивому старшекласснику. С квартиры они съехали, а что с ним было дальше Симка не узнавал. Правда однажды, года через два, он стоял на тротуаре, а мимо шагала колонна курсантов, и один из них повернул голову, и внимательно посмотрел на Симку странным, немигающим, взглядом. Симка смутился и отвернулся, и только уже придя домой сообразил, что это был его Славка. Но он так ничего тогда и не сделал, чтобы разыскать сбившегося с ноги курсанта, на этом история любви Симки к Славику закончилась, после он почему-то уже даже ни разу не онанировал на воспоминание о его обнажённом теле там, на берегу.
Сима учился на втором курсе университета, когда самую короткую летнюю ночь страны вспорол рёв чёрных немецких бомбовозов, вошедших в нашу историю с лёгким изяществом тяжёлых чугунных утюгов плывущих в прозрачном утре летнего неба. Клеопатра Львовна обила все пороги, которые ей позволялось обивать, и её сына ещё почти два года не брали в действующую армию. Но фронту не хватало людских ног для портянок, и когда повестка пришла к Симке в очередной раз, то даже мама уже ничего не в состоянии была сделать, а отец вмешиваться в судьбу сына отказался наотрез. И вот, чуть больше чем через месяц после последнего съеденного домашнего пирога, Симка шагал солдатским шагом, груженный воинской амуницией и припасами по дороге, ведущей через горный перевал к переднему краю обороны.
Рота была маршевой, никто там никого не знал ни в лицо, ни по именам, тем больше Симку удивил поступок лейтенанта Ревенко, из соседнего взвода, который за вязанку тёплых байковых кальсон перекупил его у командира взвода, к которому он был приписан на марше. Вслед за кальсонами в соседний взвод ушёл конопатый долговязый хохол, Загребельный. По большому счёту ничего такого в этой воинской коммерции не было, пока рота шла к передовой командиры подбирали себе отряды по вкусу, и поменялись многими солдатами, — но цена! Сима был и на самом деле польщён тем, что за него отдали такую высокую цену, он-то особенного мнения о своих солдатских качествах не придерживался, и справедливо считал, что советский Македонский из него не получится, сколько бы кальсон заплатил за его солдатские качества незнакомый лейтенант.
Новый хозяин проявил к нему повышенное внимание, например он забрал у Симки катушку, с двенадцатью килограммами пропитанного озокеритом телефонного кабеля, и отдал её нести солдату-узбеку и так ни слова не знавшему по-русски, а от вида катушки и вообще онемевшему. Узбек долго смотрел на катушку, потом на Симку, но смирился со своей узбекской ишачьей долей, он взвалил катушку на плечо и глядя на Симку масляными глазками сказал что-то на нечленораздельном языке. Сидевшие на корточках другие узбеки посмотрели все разом на Симку, и смеясь повалились, хлопая себя по пузу ладонями. Симка засмущался и отвернулся. Потом катушечный узбек всё время старался оказаться с ним рядом, а Симка в свою очередь старался быть от узбека подальше.
Рота пришла на место и рассредоточилась. Пополнять оказалось некого, и подразделение стало занимать позиции целиком в маршевом строю. Немцы, как и полагается немцам, сидели на хребте, отрыв там обстоятельные немецкие земляные укрепления, соединённые траншеями окопы, оборудовали защищённые огневые точки, устроили себе блиндаж с трубой, осталось только нанять трубочиста, и вот тебе Гамбург! Наши, как и положено нашим, расположились внизу, у подножия склона, так, чтобы окопы наполовину простреливались сверху, но зато поближе к немцам в обозначениях на штабных картах. На предмет внезапной штыковой атаки, чтобы немца прямо из окопа штыком в пузо. Таков был приказ, а приказ он и в Африке приказ. Командир роты ходил по линии обороны, примеривался неизвестно к чему, никому ничего не объяснял, и матерился не уставая, — на то он и был командир. Потом он спросил у солдат, — умеет ли кто говорить по-немецки. Симка по-немецки говорил с семи лет, тогда в их семье считалось, — нужно. Командир увёл Симку с собой за окопы, встал на самом видном со стороны немецких снайперов месте, и закричал в сторону врага: — «Фогель!!! — Эй, Фогель, ёбт твою мать!!!» — Симка ждал когда нужно будет переводить, но с того склона заорали в ответ по-русски: — «А-а!!! — капитан Скурлатофф, шайцпильц!!!!.. — слюшаю!» — тогда наступила очередь Симки, потому что это был весь русский язык, который сумел выучить за два года в окопах войны отвечавший капитану Скурлатову немец. Симка перевёл, полностью и дословно, весь текст договора капитана Скрулатова с унтер-офицером Фогелем, так и не вошедший в сорок четыре тома истории Второй Мировой Войны.
Согласно этого секретного договора, Семён Скурлатов покупал у унтер-офицера великой германской армии Хайнца Фогеля за крупные бидоны спирта несколько дней без стрельбы, внезапных атак и прочих подлостей, — до большого наступления, разумеется. Иначе, говорилось в тексте договора, он положит здесь всю королевскую конницу и всю королевскую рать, но Хайнца Фогеля он достанет, и натянет его стеклянный глаз ему на хитрую немецкую жопу. Условия показались Симке страшноватыми, но Фогеля здесь всё устраивало, и он ответил коротким и звучным: — «Яа, это есть Зер Гут!» — которое переводить не пришлось, и договор был ратифицирован.
