Юрий Андреев - Мужчина и Женщина
Пока я есть, ты у меня себя не заберешь. Было бы пятнадцать мне лет, была бы я другого склада — переболела бы, может, и «выздоровела». А так — ну ведь невозможно. Я — не умоляю, не прошу, я — просто иначе не могу быть. Вне тебя. Не с тобой. Мне — тебе — не стыдно даже сказать, что нет разговора о какой-то оскорбленности, гордости и т. д. Очевидно, моя гордость в другом — в том, что могу тебя любить — вот так, «полностью» и — совсем, и — «насовсем». Никуда я от тебя не уйду. Никуда я от тебя не денусь.
Видишь ли, какое нелепое было мне начертано предназначение: любить тебя. И я так выстроена, и так формировалась, и так жила, оказывается, для того жила — чтобы увидеть тебя и понять: да вот же он!
У меня возникают такие желания, от которых я когда-нибудь все-таки сойду с ума: то — чтоб ты мне на плечо локоть поставил. Ну, облокотился — не представляешь, как мне это надо. То — губами — прикоснуться к твоему лицу. Только — чтоб все-все-все обцеловать, до миллиметра каждого. Губам становится щекотно, и они произносят: «Я тебя люблю».
Я люблю тебя. Это звучит во мне, не умолкая. Я люблю тебя. Это — под звуки улицы, крики ребятни, птичий гам, в такт шагов, шорох тополей под окном, стук дождя по стеклу, и всегда — в душе, в голове, на языке. Привыкла к твоему имени. Свободно выговариваю его, легко. Как-то незаметно, неосознанно я все хорошее называю твоим именем. Не называю — а так: проснусь, первая осознанная мысль — ты. Выхожу на улицу, попадаю в солнце, тепло — и первое, что мелькнет — ты. И так — во всем.
Ты — не считай меня за совсем неумную, только я знаю, чувствую, что надолго меня — не хватит. Я не про то, что устану или — надоест. Да нет. Но ведь и предел какой-то — тоже есть.
Знаешь, я бы, наверное, немножко успокоилась, если бы ты знал, понимал, чувствовал, представлял — как я тебя люблю, что и как. Если бы ты это представлял — мое пребывание как-то было бы не совсем зряшним. Только, наверное, это невозможно: ты — и другого склада и — даже пола — и то другого!
Сегодня так захотелось уткнуться в твою «афганку» и немного поплакать. Знаешь, мне хватило бы и одной ее, потом, может, и плакать бы расхотелось. Если тебе встало меня немножко жалко и ты подумал, что можно отпороть один рукав и подарить его, то — мне все равно, какой: правый или левый. Только почему-то левый — роднее все-таки. Я люблю тебя.
Сошел снег, и была немножко весна, а сейчас опять — осень, а я все равно тебя люблю, и ничего мне не впрок, я только чувствую, что я люблю тебя все сильнее, хотя это уже — ересь: сильнее — нельзя.
Спроси меня: как живешь? Самый полный ответ будет: люблю тебя. Я люблю тебя — и это моя жизнь.
Мне вот иногда хочется: взял бы ты какой-нибудь скальпель, провел по груди им да и освободил от того, что болит. Может, вылетела бы душа-то. Только — чтоб перед этим ты меня поцеловал. И не скромно, не тихо, не осторожно! Так ведь не поймешь-то. А я просто тебя люблю. Да ты — не думай, я тебе правду говорю, что я — счастливейший человек. Чего бы я тогда ходила и улыбалась! Мне б только — до твоего рукава — дотронуться.
Я не знаю, может, это такое воздействие на меня времени года, настроения природы — все белым-бело, а я живу: «Егорушка, мой родной» — и засыпаю, и просыпаюсь, и весь день — это. Когда одна — улыбаюсь, потому что мне хорошо. Очень я сомневаюсь, представляешь ли ты что я вот так — с тобой, что вся моя жизнь до краешков и чуть выше — наполнена тобой.
Сегодня я чуть. поняла, почему я тебя так люблю. Сидела в одной крохотной комнатушке, где было два зеркала — одно напротив другого. И, если смотреть в одно, — получалось восемь меня да еще я — не в зеркале — всего девять. Их, оказывается, много — во мне-то, вот и простое объяснение благодаря этому зеркальному эффекту.
Нет, Егор, все равно ты не представляешь себе, как наполнено мое существование — тобой, как много тебя — у меня. Перечитать — стыдно: беспомощно, не передающе и капельки того, что есть. А присутствие твое здесь, рядом, ощущаешь так, что вот протяни руку — и дотронешься до твоей руки, потянись чуть — и губами — до виска твоего. Я тебя очень люблю. Совсем. Больше — нельзя. Можно иначе: разумнее, глупее, добрее, ожесточеннее, всякие крены могут быть — только больше — не бывает.
Кто там — в небе, кто — в руках: синица или журавль? Хочу тебя — в руках. Не положено! Пусть в небе, в космосе, в другой галактике, где угодно! И ничего не надо в руки. Я тебя люблю.
И все-таки это правда — чудо: живу, не умираю. Интересно! Так люблю — и вдруг живу — без тебя! Тебе это не понять — моего удивления, ты не представляешь и малой части того, что меня сжигает.
Как быстро прошел год! Ни лета, ни осени, кажется, и не было: сразу декабрь, потом март, апрель. И был только ты, весь год — наполнен одним тобой, и все трудное — мимо, осталось только счастливое.
И ты рядом, я держусь за твою руку, и если закрыть глаза и снова открыть, потрясти головой, даже укусить себя — все равно ты не исчезнешь, ты — вот он, ты — есть — мой самый-самый человек, мой такой любимый человек.
Я люблю тебя! — это и счастливо, ликующе, это и обидно (а как же иначе, разве иначе — возможно?!), это — и как жалоба — я не могу больше так, ну один глоточек, один вдох!
Я люблю твое мужицкое лицо, я люблю твою голову, я люблю это нечто, растущее на твоей голове (Господи, когда я вижу что-то похожее — как я потом не скоро прихожу в себя!), я люблю, как ты говоришь, я люблю твои интонации, я люблю твой несокрушимый настрой, я люблю то, что зовется Егором, — во всей совокупности телесно-психически-эмоционально- мировоззренческих и прочих всех компонентов. Я люблю тебя. И это — моя боль, и это — такая моя радость! Невыносимо — ну, правда, Егор, — так долго, так безнадежно — жить без тебя. И — какое счастье знать, что ты есть. У меня есть ты. И я люблю тебя.
Я всегда боюсь, что ты вот уберешь меня от себя — и насовсем. Так страшно! Сразу — небо низкое, облокотившееся на крыши соседних пятиэтажных домов. Тяжелое, вязкое — в таком небе — не полетаешь, рукой не взмахнешь. И в голову всякое лезет! И воображение так услужливо подсовывает мне меня в самом дурацком свете! Нелепом, действительно, чучельно-недвижном, омертвевшем. Улыбнись мне, а? Я совсем тебя люблю. Ты — умница, ты сильный, все у тебя будет хорошо, только — пусть и я у тебя буду, ладно? И давай меня ты въяве увидишь, ая-тебя, а? Ну давай, Егорушка?
Нет, Егор, в такую мечту и поверить-то не могу: ты — рядом, и не надо на часы смотреть, и не надо себя виноватой чувствовать за то, что еще пять, еще десять минут около тебя задержалась. Прижаться к твоей руке и знать: и сегодня, и завтра, и еще послезавтра это будет. И ты будешь всегда. Я, наверное, в это никогда не поверю. Так не бывает. Я бы сказала, что такое не перенести — можно сойти с ума, но не уверена, можно ли в применении ко мне такое сказать. Я люблю тебя, Егор. Люблю и все.
Ты не сердись на меня. Я не виновата, что я тебя люблю. Это ты — такой, ты сам такой, что я не могу тебя любить чуть-чуть. Я не виновата, что атомы во мне так расположены, это они организовали эту дурацкую мою направленность на тебя. А что я поделаю — не кубики ведь, не перестроишь. Вот плесни мне в душу бензином, подожги — все выгорит, отболит — и начнется сначала. Я очень тебя люблю.
А вообще — так кто-нибудь еще живет? Там, где было сердце (кстати, как оно у тебя?), все саднит. Постоянное состояние тревоги. Ясное осознание безысходности, безнадежности. Всегдашняя тяга к тебе. И это — уживается во мне с ликующим состоянием: у меня есть ты (ты у меня есть — и это не моя фантазия), и я — счастливейший человек, и чем больше я тебя открываю — тем больше я тебя люблю, ценю, уважаю и т. д.
Я думаю — если бы не сблизились и еще год, и два, и пять — это бы ничего не изменило в моем к тебе отношении. Потому что-чтобы ты ни придумал для меня, даже самое-пресамое, мне уже ничего не страшно: пусть будет и новое, и неожиданное, но я «старым» в общем-то, к моему «новому» подготовлена. И какой бы ты стороной ни поворачивался — я только острее чувствую, как люблю тебя. Боже мой, Егорушка, и до чего же я счастливый человек! Я тебя «восстанавливаю» из твоих нескольких предложений на работе: по пунктиру — и счастливо улыбаюсь — все никак не привыкну, а времени-то второй год пошел!
Ты улыбнулся мне в четверг, а сегодня — суббота, а я все улыбаюсь, и мне — так спокойно! Да нет, это — не ровно-гладко, мне такое — не свойственно. Но — не тревожно. А еще знаешь, что? Вот ты как-то сказал: «Если Бог даст». А он ведь, собственно, ко мне очень даже добр. Ведь подтолкнул меня — к тебе! Куда уж больше! Я тебя люблю.
Ты не думай, я не привыкла к тому, что — люблю тебя, я это ощущаю постоянно, физически — и всею собою, и — конкретно сердцем, и — душою, которую я чувствую как совершенно осязаемое, не как дух. Иначе, откуда бы постоянное ощущение этой «пронзенности», раны — насквозь. Что изменилось, так это реже теперь восторженное состояние, когда — захлестнет пронзительное счастье от понимания: я люблю тебя. Бывает, что и улыбаюсь, и где-нибудь на улице твержу тебе, себе — про это. Что говорить- то? У меня привычный жест: правая рука — вперед и чуть вверх — дотронуться до твоей щеки. Это еще куда ни шло. А в эти дни я все время чувствую, как бьется твое сердце, потому что ты же — рядышком, и твоя грудь совсем- совсем плотно прижимается к моей. Как больно! Как сладко! Я очень тебя люблю. И во мне постоянно такое порочное да не желание — необходимость! — лицом, губами припасть поочередно к каждой твоей частичке, от головы до пальцев ног. Так — лсиву. Смысл, понимаешь ли, жизни — в этом. Смешно, ага? Аж до слез.
