Катрин Милле - Ревность
Я проживала сцены, где Лол В. Штайн прячется в поле ржи и выслеживает пару, которую видела в окне гостиницы: с моей стороны это был чистый плагиат. Почти наверняка моделью тому послужила известная картина Эндрю Уайета[32] «Мир Кристины» — молодая женщина лежит в траве, издали наблюдая за домом на возвышении — правда, я никогда особенно не ценила творчество этого художника. Наше подсознание не всегда считается с нашими вкусами. Но пейзаж следовало дополнить деревьями, поскольку гостиница, где встречалась парочка, называлась «Лесная», а также перенести действие на ночное время, но такие детали заимствовались из источников побанальнее. Мне кажется, что у меня произошло наложение рекламных изображений роскошных отелей среди высоченных деревьев на иллюстрации к детским сказкам, где в лесной чаще светятся ослепительные огни замка.
В моем сознании все перемешалось, и эти две декорации обрели лапидарность, свойственную стилю Маргерит Дюрас. А оценив усилия, предпринятые писательницей, чтобы точно разместить своих персонажей в пространстве: не только одних по отношению к другим, но и внутри этих декораций — по отношению к таким деталям, как, например, дверь в комнату, стеклянная дверь на террасу, бар, украшенный зеленью, парковка машин — я пришла к заключению, что эти произвольно размещенные среди архитектурных набросков и макетов фигуры хотя и выглядят застывшими, но на самом деле подвижны; я очень люблю такой вид изображения, он как бы фиксирует пространство между фигурами и скрепляет их между собой в этом пространстве. Их незавершенные жесты создают впечатление, будто само пространство замерло в их руках; между ними существует некая взаимная соотнесенность. Или соотнесенность с миром, как у доверчивого и незащищенного ребенка, неспособного ни отстраниться от направленного на него удара, ни оторвать глаз от завораживающего его зрелища; он сохраняет неведение новорожденного по отношению к своему короткому прошлому, еще не зная, что его тело наделено самостоятельностью; и забывчивость героини Маргерит Дюрас, ее немногословность и пассивность — как знаки подобного соотнесения. В мире, где все принудительно, единственный выход — стать таким же твердым, как то, что хочет нас раздавить, — попросту говоря, окаменеть.
Два других главных героя романа комментируют прогулки Лол В. Штайн в одиночестве. Они предполагают, что, гуляя, она «повторяет прошлое», неустанно вспоминает бал, где увидела, как ее любимый уходит с другой, и из-за этого впала в прострацию. «Развратница, — говорит Татьяна». Я сделаю акцент на слове «развратница». Позднее мужчина, зная, что Лол наблюдает за ними, когда они встречаются с Татьяной в гостинице, подталкивает любовницу к окну. «Возможно, она попадает в прямоугольник поля зрения Лол». И дальше: «Она видела нас, то одного, то другого в проеме окна, в этом зеркале без отражения, перед которым должна была испытать восхитительное ощущение собственной отстраненности». Обе фразы отмечены мною на полях. Позднее оба они расспрашивают Лол: какие желания она испытала, когда увидела, как ее жених уходит с бала вместе с другой женщиной? Она дважды отвечает: «Увидеть их». Подчеркнуто.
Я читала эту книгу на террасе нашего дома на юге в тот период, когда была скорее спокойна, и простой совет прочесть ее внушал мне доверие, поскольку я получила его во время ни к чему не обязывающего разговора; и неожиданно эта рекомендация поставила меня на один уровень с психоаналитиком, на какое-то время подняла меня из моей привычной позы — лежащей на кушетке на уровне его коленей. Как это ни странно, но выделенные мною отрывки, которые я только что процитировала, не пробудили во мне какого-то особого озарения. Как могло получиться, что они вызвали во мне подобный отклик, но не навели на мысль, что в них содержится разгадка, и если хорошо поразмыслить, она могла бы помочь мне пусть не полностью избавиться от страданий, но, по крайней мере, приглушить их? Конечно же, мои переживания не имели ничего общего с меланхолией, в какую была погружена Лол В. Штайн, и, к тому же, меня никогда без предупреждения (или предупредив) не бросал мужчина. Даже когда я отвратительно вела себя, Жак никогда не угрожал мне разрывом. В конце концов, если мне вдруг и пришло бы в голову следить за ним, когда он шел на свидание с одной из подружек, это было бы очередным фантазмом: когда не было обострений, мне доставало ясности ума, даже не облекая свои мысли в слова, в полном масштабе оценить риск подобного поведения: Жак точно не стерпел бы такого. Я никогда не совершала подобных поступков. Я не говорю, что меня, например, никогда не посещала мысль о мести. Меня неотступно преследовало желание собрать все фотографии одной из его девиц и затолкать их в ее почтовый ящик; и хотя мне хотелось освободиться от этих отражений, как от терзающих меня демонов, мне достаточно было лишь мысленно вернуть изображения оригиналу. Доказательства, найденные в ящиках стола Жака, были единственными частицами реальности, к которым я прикасалась, к тому же, как я говорила, только кончиками пальцев.
У меня не было никакого желания застать его врасплох: если другие мужчины, с которыми я была связана, могли у меня на глазах заниматься любовью с другими женщинами, и при этом я не испытывала особой ревности, разве что иногда слегка щемило сердце, то увидеть Жака реально вовлеченным в этот акт было табу, преодолеть которое мне было бы очень нелегко. Я убедилась в этом, когда представился случай, впрочем, мною же и спровоцированный в самом начале нашей связи, и, вопреки всяким ожиданиям, в том числе и моим собственным, я реагировала весьма агрессивно. Речь уже шла о проявлении ревности, к ней примешивалась и интуиция: соответствующее положение, которое я отныне отвела нам — по отношению друг к другу, — мешало мне взять инициативу в свои руки, и я не думаю, чтобы он, по крайней мере по отношению ко мне, сделал бы то же самое. Впрочем, если бы я, со своей стороны, могла вести вольготную жизнь и афишировать сексуальную свободу как «свой прием», то в его присутствии это все равно было бы невозможно из-за символической власти, которую я отводила ему в нашем союзе. Именно он определял, каким будет характер наших сексуальных контактов, он был лидером, когда мы оставались вдвоем.
Я вряд ли говорила о своем чтении с Жаком и даже не уверена, что касалась этой темы в присутствии того, кто рекомендовал мне эту книгу. История Лол В. Штайн очень четко предстала предо мной, но сначала я этим никак не воспользовалась, а оставила про запас. На самом деле совершенно сознательно я ее интерпретировала гораздо позже, когда писала книгу о Сальвадоре Дали, в том месте, где речь зашла о вуайеризме и чувстве отторжения. Когда случается преодолевать какое-то испытание, которое рождает сильную усталость, например тяжелое путешествие, требующее физической выносливости, разве иногда не хочется помедлить, не спешить, чтобы тотчас же прочувствовать радость от того, что вы достигли цели? Разве не лучше подождать, или уже из последних сил, прежде чем лечь в постель, убрать комнату, или напрячься, чтобы, преодолев еще несколько метров, насладиться более обширной панорамой? И разве все это не делается для того, чтобы в последний раз испытать мазохистское наслаждение от тянущей боли в усталых мышцах и, продлив его, почувствовать долгожданное облегчение? Вот так и я не стала немедленно разминать онемевшие суставы. Когда я читала труды психоаналитиков, я всегда восхищалась той легкостью, с какой они «закрывают» описываемые случаи: пациент, страдающий неврозом, довольно долго излагает свои детские воспоминания и сны; впрочем, они возвращаются к нему с удивительной ясностью, которой я завидовала; тут же всплывают какие-то оговорки, детали сновидений, и вот уже первопричина его мании или ингибиции или фобии появляется как чертик из коробочки его подсознания. Эврика! Какой-то важный признак позволил ему мгновенно воссоздать ход событий заговора, направленного пациентом против самого себя. Я не могла похвастаться таким ярким финалом, мне просто становилось лучше, и кризисы случались реже. Настал такой момент, когда я сказала себе, что незачем ходить к психоаналитику, чтобы рассказывать ему о неприятностях у себя на работе.
Доктор М. переехал, и вместо того чтобы выкладывать мои воспоминания и ощущения, как фрукты, дозревающие в полумраке, и наблюдать, как они наливаются мягкими южными красками, я просто разговаривала с ним в кабинете на антресоли, куда свет проникал из круглого слухового окошка, выходившего в очень темную приемную. Попасть в нее можно было только через дверь, которая раньше вела в комнатку консьержки, там не было другого источника освещения, кроме окна, правда, достаточно широкого, но выходившего во двор. Часть этой узкой приемной оказывалась прямо под антресолью, иначе говоря, в глубине сцены, и это еще больше усиливало ощущение подавленности. Я приходила сюда без надежды на то, что мрачные мысли разлетятся на мелкие кусочки, скорее опасаясь, что начну томиться в этих сумерках. Я начала писать «Сексуальную жизнь Катрин М.». Когда я получила издательский договор, то воспользовалась случаем и радостно сообщила об этом доктору во время сеанса, которые еще проходили в залитом светом кабинете. Теперь наши беседы все больше и больше сводились к обсуждению вопроса, должна ли я отказаться от психоанализа… Каждый раз доктор провожал меня до двери и говорил «до следующего четверга» или «до следующей недели». И вот однажды я отрицательно покачала головой, ответив ему отказом, ссылаясь на то, что теперь у меня нет времени, «нужно писать книгу». Я поспешно спустилась по узкой лесенке, соединяющей кабинет с приемной. Можно даже сказать, убежала.
