Эдуард Лимонов - Студент (Обыкновенные инциденты)
- Ах, Одесса, жемчужина у моря!
Ах, Одесса, ты знала столько горя!
Ах, Одесса, родной приморский край
Цвети, Одесса, и процветай!
- кричит с эстрады сменившая интернациональную певицу Александру просто известная певица Клара. Четвертый раз за вечер исполняет ту же песню. Они любят слушать про родной оставленный теплый город и даже плачут, слушая ее. Так, наверное, плачут и сицилийцы, слушая о своем теплом Палермо. Именем Одессы они называют магазины и рестораны. Нью-йоркская полиция и журналисты стали теперь называть наибольшее скопление мясомассых женщин и грузных мужчин на Брайтон Бич в Бруклине - "Маленькая Одесса". Разумеется, не все они из Одессы, но Одесса задает тон. Как, наверное, тепло они себя чувствуют в своей среде. Принадлежать к стаду - вот что важно человеку. Увы, я не могу к ним принадлежать. У меня свой одинокий бизнес.
Студент приглашает графиню на нечто типа фокстрота. Аборигены танцуют в самых различных ритмах, но обязательно плотно приклеившись к партнеру. Женщины сонно-полупьяно, мужчины - держа руку женщины высоко и далеко в сторону. Татьяна наливает себе еще водки. Красивое, покрасневшее лицо ее выражает муки ревности.
- Эй, - окликаю я ее, - Таня, выпьем! - И подняв приветственно рюмку, проглатываю свою порцию.
Студент и графиня возвращаются к столу, и лицо Татьяны освобождается от гримасы...
За моей спиной вдруг раздаются крики, выделяющиеся из обычных шумов своей резкостью. Обрывки большой ссоры перебивают и оркестр, и певца с югославской фамилией, сменившего певиц. Я знаю по опыту, что лучше не обращать внимания на внутренние распри среди аборигенов, дабы водоворот их страстей не втянул и меня.
- Не пяль глаза! - обращаюсь я к сидящей напротив графине, видя, что ее серо-голубые округлились и выражают смесь страха и любопытства.
- У него револьвер! - сообщает она почему-то вдруг с акцентом. От страха.
- Потрясет и спрячет, - говорю я не очень убежденно.
"Баф! Баф!" - раздаются выстрелы. Я оборачиваюсь. Парня грузинского типа, одетого в ослепительно, паронически синий костюм (где он раздобыл такой галлюцинаторный костюм?), держат за руки крепкие животастые мужчины, рука каждого толщиной с мою ногу. В руке у парня револьвер, кажущийся игрушечным. Общими усилиями, крича и ругаясь, парня в галлюцинаторном костюме обезоруживают и уводят, впрочем, без особого насилия над ним. Пострадали лишь несколько люстр. Упавшие на пол подымаются и стыдливо отряхиваются. Храбрецы, оставшиеся на своих местах, высмеивают их. Женщины, вдоволь навизжавшись и получив удовольствие, всхлипывают или смеются. Некто лысый, как тыква, и широкий, не торопясь протиснувшись к оркестру, вынимает из кармана широких светлых штанов пучок зеленых бумажек и протягивает несколько бумажек югославскому певцу. Певец, улыбнувшись и потрогав тонкие усики, объявляет:
- В честь находящегося в зале Мишеньки Островского, у которого сегодня день рождения, его друзья просили меня исполнить песню "Мурка".
Кстати, одобряю я выбор. Что ж еще после перестрелки в салуне. Конечно, "Мурку".
Раз пошли на дело,
Выпить захотелось,
Мы зашли в портовый ресторан.
Там сидела Мурка
В кожаной тужурке,
Мурка, с ней какой-то юный фрай...
Голос певца сладок, как еврейское кошерное вино. Образ Мурки панк-девушки советских двадцатых годов, одесситки-бандитки, предвосхитившей панк-поведение и моду ("в кожаной тужурке") за пятьдесят лет, девочки, которая была наверняка покруче самой Нэнси Спунжен, подружки Сида Вишеса, очаровывает зал, мистифицирует и гипнотизирует его. Каждый из присутствующих, я в том числе, хотя и слышит "Мурку" в сотый, наверное, раз, переживает историю как свою собственную.
В темном переулке
Колька встретил Мурку:
"Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Ты зашухарила
Всю малину нашу,
Так теперь маслину получай..."
Помимо Студента, может быть, и другие мужчины и женщины, присутствовавшие в ту ночь в "Огнях Москвы", получили маслины за правое ухо, но я этого не знаю. Может быть. Для определенных групп населения нашей планеты жизнь складывается круче и резче самого крутого американского полицейского романа.
В феврале, приехав ко мне необычайно нервным и тихим, он просидел со мною один на один в гостиной до глубокой ночи. И ни разу не заикнулся о девочках, не предложил мне поехать к девочкам или пригласить девочек ко мне. Я сказал ему, что весной хочу уехать в Париж. Издатель Жан-Жак Повер, сказал я, обанкротился; договор, заключенный с ним на публикацию романа, недействителен, и единственный мой шанс - лететь туда, представиться издателю и попытаться спасти книгу. О Жан-Жак Повере Студент никогда не слышал, ему был знаком только американский книжный бизнес, саму идею Студент не одобрил.
- Глупо, - сказал он. - Нью-Йорк - столица мирового книжного бизнеса. Все деньги здесь. Уезжать в Европу, не добившись успеха здесь, - глупо. Я понимаю, что нужно бежать из этой охуевшей страны, сделав свои деньги. Жить белому человеку следует в Европе, да. Но деньги сделать можно только здесь.
- Ты же видишь, что они меня не хотят, Студент?..
- На хитрую жопу всегда найдется хуй с винтом, Эдик... Нужно их переупрямить.
- А что я, по-твоему, пытался сделать на протяжении более чем трех лет? Мне отказали все крупные нью-йоркские издательства. Некоторые по два раза. Нет, я твердо решил, я валю в Париж. Я уже и деньги начал собирать. Нужно быть гибким, а не ломиться в крепко запертые двери. Попробую влезть в окно из Европы.
- И ты оставишь эту работу? - Он с сожалением обвел взглядом стены и картины в неструганных рамах - пейзажи американской провинции, шкафы с книгами... Светилось пятно открытой двери гостиной, видна была часть лестницы - внутренности старого обжитого гнезда о пяти этажах и четырнадцати спальнях. Моя тихая пристань.
- А что я тут до старости собрался торчать, Студент? Я отдохнул, нажрался, наебался, изучил Америку изнутри, да так, что мне хватит знаний на дюжину книг, повидал сотни людей - и американцев, и иностранцев, от сантехников до саудовских шейхов. Достаточно, пора опять в прекрасный и яростный мир. Борьба зовет!
Он поглядел на меня с недоверием. Он сомневался, что я уеду.
- Уеду, уеду! - подтвердил я. - В марте пойду покупать билет.
- Да, храбрый ты... Или дурной... Другой бы сидел в теплом гнезде и ждал бы себе, когда книга продастся. Башли хоть платят небольшие, зато живешь на всем готовом. Нелегко тебе придется там. Еще одна эмиграция. Опять только на себя рассчитывай. Французского ты не знаешь, разрешение на работу там, говорят, получить невозможно - безработица. Как жить, что будешь жрать?
Мне показалось, что он задает вопросы себе и хочет, чтобы я на них ответил. Я и ответил, как мог, честно.
- Признаюсь тебе, Студент. 3а полтора года жизни в этом доме я едва написал сорок страниц. Mне нужны бури и лишения, чтобы писать. Здесь так удобно, что я боюсь, если я не уеду сейчас, я не уеду никогда.
- Я стал подрабатывать на "кадиллаке", - ответил он откровенностью на откровенность. - Денег ни хуя нет.
- А как же книга?
- Вся ушла в "кадиллак". За дверью книга.
- Но еще одна? За которую, ты сказал, что можешь выжать из ХАРПЭР ЭНД РОУ пятьдесят тысяч аванса?..
- Представил им аут-лайн и одну главу. Не взяли...
Он был уверен, что возьмут. Рассказывая мне о проекте и называя сумму аванса, которую он собирался запросить еще пару месяцев назад, он был полон злого энтузиазма. Он суживал глаза-запятые и хрипел:
- Я их гнид, выебу! Ленивых сук! Мы их выебем! - взял он и меня в компанию. - Во все дыры!
И вот не вышло. Я хотел его спросить, как обстоит дело с другими способами добывания денег, менее легальными, чем написание и продажа книг, но, верный своей привычке держаться подальше от чужих тайн, не спросил.
- Я делаю кой-какие деньги, - процедил он, - и Татьяна приносит какое-то количество кусков с "Радио Либерти", но я хочу жить как человек, а не как позорный нищий...
Мы выпили по последней, и я, обернув туловище китайской курткой, вышел с ним за порог. Падал пушистый прекрасный снег, и было тепло, как в такую погоду в украинском маленьком городке. Может быть, как в Днепропетровске. Только городок был очень большой. Он сел в "кадиллак" и, уже взявшись за руль, сказал:
- Нет, не хочу домой. Настроение паршивое. Поеду в казино, попытаюсь отыграться. Прошлой ночью я проиграл шесть тысяч!
- Дал бы лучше мне. Я бы в Париже на эти деньги год прожил. Или занял бы, что ли? Я бы тебе вернул через пару лет... Он всхрапнул, что, может быть, означало смех.
- Я не могу как ты, Эдик! Я уверен, ты можешь много лет жить в дерьме, питаться дерьмом и ждать своего часа. И дождешься, победишь хуесосов, я уверен. Я не могу так, я должен жить сегодня. Не забывай, что я еврей, у меня кровь другая, южная... - он опять всхрапнул. - Слушай! - сказал он, уже подтянув ногу в машину и собираясь закрыть дверь. - Хочешь поехать со мной? Ты был когда-нибудь в подпольном казино?
