Эдуард Лимонов - Это я – Эдичка
Наконец, все ушли и последними уходили мы с Александром. Почему последними? Она не позволяла нам уйти со всеми, не уходите все сразу, – сказала она. В обществе, с людьми, она была веселая и, как видно, очень остроумная, так как все смеялись время от времени ее словам, – к сожалению, я почти не понимал ее шуток. Она ползала по полу, было мало стульев, ребята и девушки предпочитали сидеть на полу, Кэрол тоже предпочитала.
Она пошла проводить нас до собвея. На улице оказалось очень холодно, внезапно очень похолодало. Мы дошли до входа в собвей, она стала с нами прощаться, но я сказал ей: – Кэрол, извини, мне нужно сказать тебе пару слов наедине. – Извини, Александр, – сказал я Александру. – Одна минута.
– Ничего страшного, – сказал Александр.
Мы отошли. Я, взяв ее за руки, сказал ей: – Хочешь, Кэрол, я останусь с тобой?
Она обняла меня и сказала: – Ты такой хороший, но может быть, твой друг хочет с тобой поговорить?
Я не совсем понял ее, мы стояли на холоде, я почти дрожал от холода, мы целовались, и обнявшись стояли. Она была совсем тоненькая, всего-ничего, а ведь у нее дочери было 13 лет. Дочь жила с родителями в Иллинойсе.
– Ты очень хороший, – говорила негромко Кэрол, – я завтра в воскресенье буду в Манхэттане, мне нужно зайти в оффис, я забыла там свою новую шляпу, я ее вчера купила. Я уезжаю на три дня в Иллинойс к родителям, и я хотела показать им свою шляпу. Я позвоню тебе завтра и мы увидимся.
Я очень замерз и устал, и я не настаивал. Может быть, было нужно настаивать. Но я замерз. Мы опять обнялись и поцеловались, и она пошла. – Иди, – сказал я ей, – замерзнешь…
Пока ехали с Александром в собвее – оживленно обсуждали наших новых партийных товарищей. Александр говорил, что ему все ясно, я призывал его воздержаться пока от выводов, слишком рано, с одного митинга решать, как нам к ним относиться. Мы вышли на Бродвее. Из его тротуаров и мостовых, как обычно в холод, валили вверх клубы пара. Александр свернул налево на свою 45-ю, я пошел вверх и направо. В ночных забегаловках сидели люди и жевали.
Назавтра она не позвонила, я прождал ее звонка часов до двух. Это меня очень расстроило, я уже думал о ней как о своей любимой, такое у меня свойство. С ней у меня было куда больше общего, чем со всеми остальными – кроме ее революционности она была еще журналист, и совсем недавно «Уоркер» – орган американской коммунистической партии – обрушился на нее за ее статью о Леониде Плюще – украинском диссиденте.
Она не позвонила, а я уже за утро и вчерашний вечер приучил себя к мысли, что она будет моей любимой, придумал даже, как я ее буду одевать, и на тебе, я не любил, когда у меня что-то срывалось. Я очень расстроился и успокоился в тот день не сразу.
Объявилась она через несколько дней. Извинилась. В воскресенье она не поехала за шляпой, а сразу с утра отправилась в аэропорт и полетела в Иллинойс, у нее не хватало времени поехать за шляпой, а рейс был очень ранний, и она не хотела меня будить. «Ведь ты очень поздно лег накануне», – сказала она. Мы договорились пойти вместе на ланч. Встретились.
Мы сидели друг против друга и говорили о наших делах. Тогда мы задумывали с Александром демонстрацию, и я ей говорил о нашем замысле. Вдруг она сказала: «Знаешь, я хочу тебе сказать, что у меня есть друг. Мне очень неудобно перед тобой, ты мне нравишься, ты хороший, но у меня уже несколько лет есть друг. Он не член нашей партии, но он левый и работает в одном левом издательстве».
На моем лице не отразилось ничего. Я так уже привык к ударам судьбы, что это был даже не удар. Ничего, переморгаем, думал я, хотя неприятно, когда твои мечты разлетаются в прах. В мыслях мы уже жили вместе, и у нас была общая партийная работа.
– Хорошо, – только и ответил я. Роман мой с ней на том закончился, но отношения партийные продолжались и продолжаются по сей день, хотя в «Рабочей Партии» как в действующей партии я разочаровался.
В тот день после ланча мы шли по Пятой авеню, направляясь на Мэдисон, она должна была купить кофе для оффиса. Против Сен-Патрика я спросил ее:
– Как ты думаешь, Кэрол, при нашей жизни в Америке будет революция?
– Обязательно будет, – сказала, не задумываясь, Кэрол, иначе зачем бы я работала в партии?
– Пострелять мне хочется, – Кэрол, – сказал я ей тогда. И я не кривил душой.
– Постреляешь, Эдвард, – сказала она, усмехнувшись.
Вы думаете, мы были два кровожадных злодея, которые мечтали увидеть в крови Америку и весь мир. Ничего подобного. Мы были – я сын офицера-коммуниста, отец мой прослужил всю жизнь в войсках НКВД, да-да, тех самых, и она – дочь протестанта-пуританина из Иллинойса.
Повторяю – что я видел в этой жизни: вечно полуголод, водка, мерзкие каморки. Почему человек, продающий водку, имеющий магазин «Ликерс», получает признание общества, да еще какое, а человек, пишущий стихи, обойдя земной шар кругом, так ничего и не получает, ничего не находит. Мало того, у него отнимают последнее, на чем он держится – любовь. У Эдички чудовищные силы, как при такой структуре моей я еще держусь, как?
Кэрол многое мне рассказала об Америке и ее порядках. Рассказала о Бостонских расовых столкновениях, о них тогда много писала их газета, о том, как газеты скрывают информацию, когда белые нападают на черных, и наоборот, раздувают ее, если черные нападают на белых. Она рассказала мне, что во Вьетнаме воевали в основном латиноамериканцы и черные. И многое другое рассказала мне Кэрол.
Я был на многих собраниях «Рабочей Партии», и хотя их методы борьбы казались мне и кажутся неэнергичными – они занимались в основном тем, что всех защищали – права крымских татар в СССР, требовали независимости Пуэрто-Рико, защищали бразильских политзаключенных и права украинцев на отделение от России и т.д., но я многому научился на этих собраниях. Конечно же, они были партией старого типа, в структуре их было много догматичности и устарелости. Они, например, назывались «Рабочей» партией, хотя среди их членов рабочих, по-моему, вовсе не было, сам вождь района Питер говорил о рабочих как о реакционной силе.
– Ты экстремист, – говорила мне Кэрол, – если у меня появятся когда-либо знакомые среди экстремистов, я тебя познакомлю. Ты им больше подходишь.
«Рабочая Партия» занимала по отношению к нам с Александром очень подозрительную позицию. Александр, сам очень подозрительный человек, говорил мне: «Они считают нас с тобой агентами КГБ. Им кто-то из товарищей диссидентов подбросил эту идейку. Кэрол, конечно, так не считает, она к тебе прекрасно относится, но руководство, те считают наверняка. Иначе почему они не напечатали в своей прессе информацию о нашей демонстрации против „Нью Йорк Таймз“ – почему? Ведь они специально присутствовали на ней два часа!»
Я думаю, в данном случае Александр прав. Они ничего не напечатали о нашем существовании, хотя по сути дела мы для них были заманчивым материалом. В противовес обычно очень правым русским, вдруг левая ячейка, вдруг «Открытое письмо Сахарову», критикующее его за идеализацию Запада. Пересказ письма напечатала даже лондонская «Таймз» – левые оказались правее или подозрительнее вполне официозной буржуазной газеты.
Я не верю в будущее этой партии. Они очень изолированы, они боятся улиц, боятся окраин, они, на мой взгляд, не имеют общего языка с теми, кого защищают и от имени кого говорят.
Характерный случай – я провожал Кэрол после работы на Порт Ауторити, куда должна была приехать ее дочка. Мы шли по Пятой авеню, и она вначале хотела ехать на автобусе или собвее, но я навязал ей свою пешеходную привычку – и мы пошли. Было еще рано, посидев у Центральной библиотеки, мы пошли до 8-й авеню, где находится Порт Ауторити по 42-й. Моя революционерка несколько опасалась 42-й улицы и испуганно жалась ко мне.
– Наши товарищи боятся здесь ходить. Здесь много наркоманов и сумасшедших, – с опаской сказала Кэрол.
Я засмеялся. Я-то не боялся 42-й, я на ней был как дома в любое время дня и ночи. Я не сказал ей тогда, но подумал, что ее партия все-таки мелкобуржуазный кружок, что если бы я делал революцию, я опирался бы в первую очередь на тех, среди кого мы идем – на таких же, как я – деклассированных, преступных и злых. Я поместил бы штаб-квартиру в самом преступном районе, общался бы только с неимущими людьми – вот что я думал.
Кэрол сказала, засмеявшись: – Смешно, что меня ведет по Нью-Йорку москвич, и куда лучше меня знает дорогу.
Перед тем она засомневалась, правильно ли я ее веду. Я вел ее правильно. Я боялся, правда, – не встретить бы кого из дружков-приятелей – Криса, например, или других, более мелких знакомых – но, слава Богу, обошлось.
Кэрол очень милая и очень обязательная, и очень деловая. Сейчас я даже в какой-то степени доволен, что не получилась у нас с ней любовь. По крайней мере, я не знаю, какого вида неблагополучие сидит в ней, я не верю в то, что она совсем здорова. Этого не может быть, да это и не нужно. Здоровые люди нужны в этом мире для другого. На борьбе между здоровыми и нездоровыми держится мир. Мы с белокурой Кэрол в одном лагере. Если бы я захотел, я стал бы членом ее партии. Но мне претят организации интеллигентов, старые партии, на мой взгляд, бескровны. Я все продолжаю искать, мне хочется живого дела, а не канцелярщины и сбора денег в корзиночку с объявлением суммы – кто больше. Я хочу не сидения на собраниях, – а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп. Пока это не очень ясно, и только вырисовывается, но ничего – всему свое время. Я хочу жить вместе с Крисом, и чтоб там была и Кэрол, и другие тоже – все вместе. И я хочу, чтоб равные и свободные люди, живущие со мной рядом, любили меня и ласкали меня, и не был бы я так жутко одинок – одинокое животное. Если я не погибну до этого каким-то образом, мало ли что бывает в этом мире – я обязательно буду счастливым.
