Роман Трахтенберг - Лифчик для героя. Путь самца - 2.
…Из гримерки я прошел к барной стойке, где лежали стопочкой ненужные теперь меню, обернутые газетами. Газеты быстро пачкались, но официантки, не смущаясь, выдавали их гостям.
— Дайте мне чистое, — однажды вякнула одна фифа. — Это запачкано.
— Подумаешь, облевано немножко, — возразила официантка Жопа, невозмутимо осмотрев меню. — Вы не волнуйтесь, того повара уже убили.
Фифочка-красавица побежала жаловаться управляющему, но никто ее не слушал. Просто наше заведение не для таких, как она. Даром, что ли, сразу напротив входной двери у нас огромная вывеска: «Осторожно, ненормативная лексика». Наверное, уже завтра надпись закрасят, сделав обычную, светлую стену. Смоют фразочки в туалетах, которые я собственноручно надписывал несмываемым фломастером, чтобы народ и в, туалете не скучал. Например, напротив толчка, чтобы человек мог задуматься, я написал: «Масло масленое — это тавтология, а хуй хуевый — это трагедия». Над самым толчком надпись другая: «Подойди поближе, он короче, чем кажется» — и философское замечание, выведенное прямо на зеркале: «Другие не лучше». Да что там!…Осмотрев туалет, вышел к гардеробу, где привязанные к вешалке белели банты — одежда гардеробщицы Катьки. Она встречала гостей в кафе в образе «голой пионерки», с красным галстуком, в белых бантах и гольфах. Я решил, что голая гардеробщица — хитрый тактический ход, чтобы не могла таскать деньги из карманов гостей: прятать некуда! Еще она выдавала ключи от платного туалета, и персонал звал ее Катька-Клозет. Гости, подходя к гардеробу, впадали в ступор, после чего начинали громко ржать. Но вот теперь остались от девочки одни бантики.
Впрочем, танцовщицы тоже поленились приехать забрать вещи, в которых выступали. Ведь они шились (или, что было очень редко, покупались) под номера, и в других местах бабы вряд ли будут в них работать. Матросские тельняшечки, зонтик из Таиланда, «шкурка» розовой пантеры и помятый костюм Снегурушки. Кто-нибудь что-нибудь да оставил кроме йога Коли, впрочем, он — отдельная тема для беседы. Реквизита у него больше всех, но при этом безотходное производство. Ни одной салфеточки, ни одной использованной ватки… Куда он их складывает? Один из элементов выступления йога: я бросаю в его голую спину дротики. Зал обычно вздрагивает на каждом броске. После этого я протираю его мужественную спину ватой, смоченной в спирте, так вот последнее время в мою душу закрадывались подозрения, что он не выкидывает ее, а поджигает на следующих программах, ведь в самом начале своего выхода он ест горящую вату. Чего добру пропадать-то?..
…Кто-то позвонил в дверь клуба. Я побрел открывать, ведь охраны нет, все уволены. За дверью стоял мой водитель Леха.
— Ну чего? Выносим?
— Давай.
И вдвоем мы принялись перетаскивать вещи к маме моего драйвера, живущей напротив клуба и имеющей свободную комнату, чтобы приютить все это бесхозное пока что добро: мои книги анекдотов; картины известного питерского художника-авангардиста Кирилла Миллера (изобразившего меня во всевозможных причудливых видах, их иногда покупали ради прикола ярые поклонники)… Увидев картины, мама спросила, что это, а узнав ответ, огорчилась, что так ни разу и не сходила посмотреть на шоу. Хотя ей около 70, но она как из песни Сукачева: «Моя бабушка курит трубку!..»
Вера Григорьевна не курит, но любит бокс и хоккей. Нередко мама звонит Лехе, а он ей кричит в трубку: «Мама! Не отвлекай! Бокс!»
— Где?! По какому каналу?! — И она тоже мчится к телевизору.
Какое-то время я даже жил у нее, пока моя квартира ремонтировалась, и не уставал удивляться. Она может пойти с утра в магазин с авоськой и оказаться где-нибудь под Суздалью в пешем турпоходе. Дома у нее растет марихуана, посаженная сыном, и мама поливает ее согласно графику. Ей объяснили, что это такое, и она удивилась, сказав, что в ее время только бухали, а сейчас вон оно как… Но не осудила. И еще пообещала вытирать пыль с картин, пока им не найдется достойное применение.
…Когда мы закончили с грустным переездом, разгребли все закрома родины, в клубе почти ничто уже и не напоминало о веселых днях. Но тут… под сценой я обнаружил еще один мешочек с вещами. С виду шмотки женские, но очень уж большого размера, ни одной из танцовщиц они бы не подошли, а среди них — сильно потертая толстая тетрадь с пожелтевшими страницами в некогда дорогом кожаном переплете. Страницы не развалились от старости лишь благодаря качеству тетрадки. Это оказался дневник. Конечно, читать его было грешно, но поймите мое изумление: стриптизерки — и еще что-то пишут?! К тому же на последних страницах я обнаружил свое имя и поэтому не мог сдержать любопытства. Кто автор дневника, я понял уже через несколько страниц — это Хельга, транссексуалка, которая работала еще в питерском заведении. О ней я знал немного, лишь то, что она «переделалась» из мужика в бабу, когда ей было сорок лет. Это почти столько же, сколько мне сейчас. Как в таком возрасте можно пойти на такие кардинальные перемены?! Как можно поставить на карту и карьеру (по моим данным, до операции Хельга была ведущим инженером на заводе), и семью? Как такое возможно, что может толкнуть человека на этот шаг, всегда оставалось для меня загадкой, потому я и поступил так некрасиво, сунув свой красивый мужской нос в чужие записи транссексуала. Надо сказать, текст был еще тот: то он шел от мужского лица, то от женского; то напоминал вырезки из медицинской энциклопедии, то отрывки любовных романов; стиль его тоже был странный, то пафосный, словно написан в назидание потомкам, то абсолютно интимный. Казалось, что писали его несколько человек…
Детская неожиданность…
— Больной, что вас беспокоит?
— Мне кажется, что у меня рак.
— Где?
— В заднице.
— Раздевайтесь… Нет, знаете ли, рака нет, но у вас здесь кирпич!!!
— Вот за ним он и живет.
… Мое первое воспоминание: в зеркале отражаются молодая симпатичная женщина и короткостриженый мальчик. Женщина примеряет парик, а мальчик смеется и пытается ей помочь.
Воспоминание второе: теперь в зеркале отражается только мальчик. Он красит губы…
Воспоминание третье: у зеркала сидит грустная девочка. Она задумчиво расчесывает волосы, вдруг что-то очень сильно пугает ее, кажется, это звонок в дверь…
Дальше воспоминания идут сплошным потоком… Городская общественная баня, набитая людьми; то меня моет мама в женском отделении; то папа — в мужском… Папа редко появляется дома, он всегда «в море» и «за границей»… Я еще не понимаю, что значит быть «в море», и мне кажется, что он уходит под воду, где работает, а ему за работу дают красивые вещи и игрушки. Таких игрушек нет ни у кого во дворе, и все дети меня любят и хотят со мной играть… Помню, как помогаю маме готовить, как она учит меня вышивать крестиком… Она разрешает играть ее украшениями и вещами… Мне вообще можно очень многое. Мы с мамой друзья и целый день проводим вместе, ведь я не хожу, как другие дети, в садик. Я «домашний» ребенок, так говорят обо мне в поликлинике, не переболевший никакими детскими болезнями… Я живу в блаженном коконе… Иногда «из моря» возвращается папа. Мне не понять, любит он меня или нет… В этот раз, узнав, что я учусь вышивать, он почему-то сильно сердится и ругает маму, но на другой день приносит мне в подарок настоящего щенка овчарки!!! Это девочка, мы назвали ее Магдой.
Вместе со щенком и бабушкой летом мы ездим на дачу, где у меня много «летних» друзей… Однажды, собравшись вместе с ними на задворках чьего-то дома, мы играем во взрослых. В чем смысл того, чтобы лежать друг на друге, я не понимаю, но участвую наравне со всеми. Лежу на соседке, она тяжело дышит, изо рта у нее пахнет шоколадными батончиками, мне хочется есть, а бабушка, наверное, уже приготовила обед и ждет меня, но все равно надо доигрывать в глупую игру про взрослых. Да еще потом дети, покрасневшие и перевозбужденные, загадочным шепотом делятся впечатлениями, а мне скучно, и желудок просто ноет… Наконец, я оказываюсь на кухне, где бабуля интересуется, почему так долго, и я честно рассказываю. Она в ужасе всплескивает руками и говорит, что про подобное при маме, а особенно папе, лучше молчать!..
А потом помню магазин, где толпятся взрослые, дети и мы с мамой. Меня собирают в первый класс. Мне ужасно нравятся белые фартуки и розовые туфли, выставленные в витрине, но мама говорит, что это для девочек, а я мальчик. И идет в совсем другой отдел и покупает скучный костюм и нелепые черные ботинки.
Так грубо и несправедливо заканчивается мое счастливое детство. Я выхожу из магазина в слезах, оглядываясь на яркие туфли, выставленные в витрине, и мне, кажется, что здесь произошло какое-то жестокое недоразумение…
То ли девочка, а то ли виденье…
