Джонатан Свифт - Путешествие в Лилипутию
Я хотел было вернуться на свое седалище близ императорских подмостков, но тут понял, что последние гудят, как растревоженный улей.
Присмотревшись, я увидел картину, по зрелому размышлению совершенно естественную (если бы ситуация с пожаром не требовала от меня немедленных действий, а дала бы возможность поразмыслить и не принимать решения импульсивно, то я вряд ли бы сделал то, что сделал, именно потому, что реакция публики была вполне предсказуемой и с головой выдавала ее): часть благородных дам, хотя и весьма незначительная, все еще пребывала в обмороке, а другая – гораздо более многочисленная – хотя и в добром здравии, имела вид довольно экстраординарный, поскольку им приходилось выслушивать своих мужей, которые, вращая глазами и вытягивая шеи так, что, казалось, вот-вот готовы выскочить из своих мундиров, что-то грозно им выговаривали.
Жены реагировали по-разному. Некоторые – весьма агрессивно, давая отпор своим гневающимся мужьям, другие, потупясь, внимали с виноватыми лицами, третьи стояли подбоченясь и молча мерили презрительным взглядом своих благоверных. Не сразу, но я в этом пчелином жужжании все же разобрал отдельные гневные голоса (один и тот же вопрос повторялся с разными интонациями и с разной степенью желания услышать правдивый ответ: «Куру бытал Куинбус Флестрин дрюк?» – вопрошали мужья).
Более всего выделялись в этом хоре голоса главного казначея Его Императорского Величества (и, как выяснилось, моего главного врага) и министра двора Его Величества. Эти двое с упорством невыспавшихся ослов добивались ответа на свой вопрос, а их жены имели наиболее плачевный вид. Их милые личики были мне знакомы, поскольку… Впрочем, из соображений деликатности я должен поставить здесь точку и перейти к объяснению сей досадной оказии.
Я уже вскользь успел заметить, что мой дражайший Тоссек, которого я до поры до времени считал своим преданным другом, оказался матерым шпионом: обо всем происходившем в моей скромной обители он докладывал не только Его Величеству, но и всему Государственному совету, а тот в свою очередь по таким случаям устраивал специальные слушания (не премину сообщить читателю, что и мне тоже пришлось обзавестись шпионом, исправно докладывавшим мне обо всем происходящем за дверями Государственного совета, почему я с такой уверенностью и могу говорить теперь о том, чему не был прямым свидетелем, а узнал благодаря стараниям преданного друга; по понятным соображениям имени его я назвать, конечно, не могу). Таким образом, члены Государственного совета имели представление не только о том, что происходило вечерами (а нередко и днями) в моей башне, но и о том, как оно происходило. А именно: для них не было секретом, что все без исключения посетительницы, приходившие ко мне впервые, лишались сознания при виде моего естества то ли от испуга, то ли в предвкушении возможностей сладострастия, которые им сулила встреча со столь мощным орудием.
Теперь читателю, надеюсь, стало понятно, что случилось на подмостках: ревнивые и неревнивые мужья, видя, что их жен ничуть не обескураживают размеры моего естества, вполне обоснованно сделали вывод: их прекрасным половинам уже не впервой приходится встречаться с сиим инструментом. Этим и был обусловлен тот вопрос, который они задавали своим женам и который я счел возможным не переводить на английский язык.
Слушая сие скандальное брожение, я еще не представлял, какими последствиями такое ничтожное событие, как тушение пожара в лилипутском императорском дворце, чревато для меня лично. Некоторые прозрения на сей счет у меня появились, когда я увидел императорскую чету.
Его Величество не опустился до пошлых вопросов, однако выражение на его лице не сулило ничего хорошего императрице, дававшей обычным своим высокомерным видом понять, что ей, мол, не вполне ясно, какие претензии могут быть у кого бы то ни было, включая и Его Императорское Величество, к ней – монархине с незапятнанной репутацией?! Однако, судя по всему, это не было убедительным для Его Императорского Величества, только что получившего довольно веский аргумент, свидетельствующий о неверности его жены, – аргумент в виде неупадения в обморок Ее Величества, тогда как все благонравные жены лежали без чувств на сиденьях и под ними.
Когда багровость лица Его Величества достигла такой степени, что, казалось, не миновать второго пожара, император поднялся со своего места и, тяжело ступая (я уже знал, что такая тяжелая походка императора – знак надвигающейся бури), направился прочь. Праздник закончился. Перед тем как удалиться, император смерил испепеляющим взглядом и меня, на что я только и нашелся сказать:
– Ваше Величество, не лишайте меня своих милостей.
Впоследствии я пришел к выводу, что только навредил себе сим скороспелым высказыванием, однако слово, как говорится, не воробей – поймать его было уже невозможно. По еще больше утяжелившейся походке императора я понял, что лучше мне было бы держать язык за зубами.
Мне (из уже названного мною источника) стало известно, что император тем же вечером учинил пристрастный допрос императрице. Почему, мол, настаивал император, зрелище, которое повергло на землю сотни достойных лилипуток, ее оставило равнодушной. Императрица же отвечала в том смысле, что и у нее подкашивались коленки, а на ногах ее удержало только крайнее возмущение моим поведением. Императору и этот довод показался не очень убедительным, а потому он распространил свой гнев не только на свою дражайшую супругу, но и на меня, своего верного слугу, чьей вины или злого умысла в случившемся не было.
«Лучше бы уж этот дворец сгорел дотла», – таков был вердикт многих присутствовавших на празднике. Думал ли я, что мой порыв, мой поступок, совершенный исключительно из чувства преданности к их монаршим величествам, приведет к столь печальному итогу?!
Впрочем, император, скрепя сердце, на следующий день вынужден был издать указ о назначении меня Главным пожарным императорского двора и награждении орденом «За преданное служение монарху», каковой я как великую драгоценность сохранил и по сей день.
Императору с его двором пришлось переехать в летнюю резиденцию, ничем, впрочем, не отличавшуюся от зимней, поскольку в Лилипутии нет таких резких переходов погоды, как в моем отечестве, – и лето, и зима всегда одинаково мягкие и ровные, если только не случается морозов или каких-либо других природных катаклизмов. Пострадавшее крыло дворца решено было снести, а на его месте построить новое, подтянув к дворцу морской канал.
Тот случай прибавил мне не друзей, а врагов. И теперь, спустя время, я иногда думаю, что лучше было бы и вправду мне остаться безучастным свидетелем пожара и дать императорскому дворцу целиком превратиться в пепел.
Дело осложнилось еще и тем, что государыня оказалась беременной, а император, несколько лет страстно ждавший наследника, теперь якобы не испытывал абсолютной уверенности в том, что именно он (а не я) является отцом будущего ребенка.
Мне доносили, что в покоях Их Величеств происходили шумные сцены: Его Величество грозно топал ногами, а Ее Величество заламывала руки и падала без чувств на кровать, устланную пуховой периной. Приходя в себя, она принималась убеждать мужа в нелепости его подозрений, но Его Величество от этого только еще больше свирепел и сильнее топал ногами, и тогда Ее Величество снова теряла чувства. Наконец, когда оба утомлялись, император сообщал жене: он дождется рождения ребенка, а там уже скажет свое окончательное слово. Но если младенец окажется хоть немного похож на меня, заключал император, то лучше бы ему вообще не родиться. Да и императрице не поздоровится, со мною вместе.
Должен сообщить читателю, что мне доводилось видеть лилипутских грудных младенцев. Зрелище, на мой взгляд, они являют собой слишком уж личинкоподобное. Представьте себе крохотное существо размером с гусеницу – писклявое и краснокожее. Впрочем, звук голоса лилипутских деток настолько тонок, что сравним с комариным писком, напоминая последний и своей назойливостью. Как предполагал император, отличить своего наследника от моего (если только такое явление допускали законы природы; я имею в виду зачатие лилипутской женщиной от человека европейской комплекции) – ума не приложу. Впрочем, до рождения ребенка оставалось еще не менее шести-семи месяцев, так что пока я мог на сей счет не беспокоиться.
Жизнь моя тем временем шла своим чередом, невзирая на все веяния, какие шли из высоких сфер. Гостьи мои меня не забывали, а я принимал их с удовольствием, к которому, правда, нередко теперь примешивалось чувство, сходное с тем, что я испытал во время первого моего плавания, когда разыгрался шторм и наш корабль стали качать океанские волны… Стыдно моряку признаваться в этом, но я поначалу страдал морской болезнью и нередко перевешивался через фальшборт, чтобы не пачкать палубу. Впрочем, я отвлекся.
