Жанна Берг - Женские церемонии
Когда, немного позже, в дверь позвонили, я сразу же понял, кто это. Я набросил халат поверх пижамы, в которую снова облачился после душа, и пошел открывать.
Клэр была бледной и немного осунувшейся. Ее красота сейчас была красотой дикого зверя, угодившего в капкан.
— Доброе утро, — сказал я. — Как поживает ваша подруга?
На сей раз она не спросила, о какой подруге идет речь.
Оказалось, что с Энн все в порядке. Она все еще спала, утомившись после вчерашнего. Клэр с материнской заботой излечила ее раны, и через несколько дней никаких следов от них не останется. Разве что сохранится тонкий блестящий шрам на груди, в том месте, где кожа оказалась рассечена.
— Было бы жаль…
— Да нет, — сказала она, — это будет выглядеть очень мило.
Голос ее звучал мягко, на лице отражалась растерянность. Она не решалась прямо посмотреть на меня. Мы все еще стояли в прихожей. Я не совсем понимал, чего она хочет.
— А сами вы как себя чувствуете? — спросил я.
Клэр пристально посмотрела на меня широко раскрытыми глазами; потом отвела их и тихо прошептала:
— Я пришла.
— Хорошо, — ответил я. — Следуйте за мной.
Когда мы оказались в спальне, я сел в кресло и взглянул на Клэр, стоявшую передо мной в плиссированной юбке и белой блузке.
— Раздевайся! — скомандовал я.
Клэр замешкалась лишь на мгновение. Опустившись передо мной на колени на коврик из овечьей шкуры, она начала снимать одежду, один предмет за другим, следуя ритуалу. Нижнее белье у нее было такое же, как и у ее натурщицы. Трусиков она тоже не надела.
Раздевшись догола, она раздвинула колени и подняла руки над головой.
Я долго смотрел на нее, стоявшую в такой позе.
— Посмотри на меня!
Она снова подняла на меня глаза.
— Тебе нравится стоять на коленях?
Она кивнула и прошептала:
— Я принадлежу вам… Можете делать со мной все, что хотите…
— Хорошо, — ответил я. — Ложись на кровать.
Она легла на спину поверх сбившихся простыней.
— Раздвинь ноги!.. Руки за спину!.. Открой рот!..
Не говоря ни слова, она повиновалась.
Я встал, сбросил халат и лег, наполовину придавив ее. Потом просунул руку ей под голову, чтобы удержать ее в неподвижности.
— Тебя когда-нибудь били?
Она слабо качнула головой в знак отрицания, и ее глаза наполнились тревогой.
— Что ж, тогда я буду первым.
Я влепил ей пощечину — по правой щеке, затем по левой, раз, другой… Я долго смотрел на нее, потом сказал, что она красива.
Моя рука скользнула к ее животу. Было заметно, что она возбуждена.
Я принялся целовать и ласкать ее.
Потом приподнялся на локте и снова отхлестал ее по щекам, уже сильнее, раз пять или шесть.
— Скажи: «Я вас люблю», — велел я.
Она повторила: «Я вас люблю» и добавила, что она моя раба и я могу забить ее до смерти, если захочу.
Я стал ласкать ее груди, потом перешел к промежности — здесь я задержался дольше, и мои ласки были более настойчивыми. Потом заставил ее облизать мои пальцы.
Снова приблизив губы к ее губам, я велел ей поцеловать меня. Она исполнила это со всей старательностью, умением и услужливостью. Я лишь принимал ее поцелуи, не отвечая на них.
Ее губы были мягкими и влажными, всецело предназначенными для того, чтобы доставлять мне удовольствие. Я укусил ее губу до крови. От боли и удивления Клэр резко дернула головой, но тут же почувствовала свою вину и снова повернулась лицом ко мне.
В наказание за это я снова отхлестал ее по щекам и заставил просить прощения.
Она сказала: «Простите меня», и я снова сжал ее нижнюю губу зубами. Я чередовал укусы и поцелуи до тех пор, пока в глазах у Клэр не появились слезы.
Потом моя рука проникла между ее бедер. Клэр сама раздвинула их пошире, не дожидаясь приказаний.
Когда я вторгся в нее по-настоящему, она громко застонала, стала называть меня по имени и беспрерывно повторяла, что любит меня…
Жанна де Берг
«Женские церемонии»
Открытие
Началось это обычно: собралась компания в заведении для мужчин, в Нью-Йорке… В эту компанию за два дня до того один гомосексуалист ввел юную американку, знакомую моих друзей. Атмосфера заведения настолько ее поразила, что она, зная о моем интересе к подобным пикантным вещам, захотела побывать там еще раз вместе со мной.
Заведение располагалось в квартале, хорошо известном нью-йоркским (как, впрочем, и другим) гомосексуалистам, где находится множество заведений такого рода — среди доков и складов, тянущихся вдоль Гудзона, неподалеку от Десятой авеню.
Моя подруга велела таксисту остановиться у большой железной двери без всякой вывески, ничем не отличающейся от других, которые то и дело появлялись справа и слева. Она сказала: «Это здесь». Я последовала за ней. Она нажала кнопку звонка, и я стала ждать, что в глазке сейчас появится инквизиторский глаз, который будет долго и пристально изучать нас, прежде чем нам позволено будет войти в чуть приоткрывшуюся дверь — как принято почти везде. Но ничего подобного не произошло. Дверь тут же с грохотом отъехала в сторону, открыв внутренности огромного лифта, грязного и дребезжащего. Лифтер — стильный негр с множеством косичек — улыбаясь, сделал приглашающий жест. На втором этаже лифт распахнулся прямо в зал, немыслимо огромный. Представление об интимности, которое для меня всегда связывалось с маленькими ночными кафе, здесь совершенно исчезло. Бывший склад был сохранен в первозданном виде — прямоугольное помещение без всякой отделки, с грязным истоптанным полом, словно покрытым странным узором из темных и светлых пятен. Хотя, пожалуй, сказать «без всякой отделки» было бы не совсем верно. Вдоль стен, словно на выставке, тянулись ряды продавленных диванов, рассохшихся столов, обшарпанных кресел, расшатанных стульев, круглых одноногих столиков с осыпавшейся инкрустацией. Вся эта мебель отлично гармонировала с полом. Систематический ее подбор — очевидно, на свалке — свидетельствовал о некой последовательности в том, что касалось пристрастия к потускневшему блеску, поблекшей роскоши.
Середина зала была пуста — очевидно, это был танцпол. Но сейчас никто не танцевал, кроме (это привлекло мое внимание, как только мы вошли) молодого человека, который извивался на небольшом возвышении в самой глубине зала под жестоко грохочущий рок. На нем были только кожаные брюки с вырезанными широкими отверстиями, открывающими для всеобщего обозрения член и совершенной формы ягодицы. Он танцевал в полном исступлении, не обращая внимания на остальных, глаза его были то закрытыми, то полностью отрешенными. Впрочем, в таком ярком свете он, должно быть, и не видел ничего из происходящего в зале, где двое мужчин, полулежа на канапе винно-красного цвета, нежно обнимались, как юные влюбленные. Немного подальше голый мужчина, сидя в кресле, мастурбировал, и никто из собравшихся, кажется, не проявлял к этому особого интереса. У меня сложилось впечатление, что вообще никто ни на кого не смотрит. На танцующего молодого человека не смотрел никто, кроме нас. На мастурбирующего тоже смотрели только мы.
В углу, возле бара, другие посетители, сидящие на высоких табуретах, пили пиво, между тем как на небольшом экране над рядами бутылок непрерывно сменялись диапозитивы с изображениями мужчин, черных и белых, чьи мускулы выгодно подчеркивались заученными позами — это были красивые фотомодели, не более того. Не помню, чтобы там были порнографические кадры.
Мы сели за свободный столик (вполне устойчивый, несмотря на ветхий вид), и официант, одетый в одну лишь короткую черную куртку с расстегнутыми пуговицами, подошел принять у нас заказ.
Посетители, в основном белые, были молодыми людьми с короткими стрижками, приличного вида — казалось, они пришли сюда прямо из контор на Уолл-стрит. В их манерах не было ничего вызывающего. Я заметила, что мы были единственными женщинами (еще и сейчас я теряюсь в догадках, почему нам позволили войти). Однако наше присутствие, необычное среди исключительно мужской клиентуры, кажется, никого не беспокоило. Нас словно никто не видел, вот и все. Тогда мы стали танцевать вместе. Но внезапно моя подруга решила показать мне и остальные помещения.
По деревянной лестнице мы поднялись в зал, расположенный над первым, такой же огромный, но полностью залитый «черным светом», имеющим ту особенность, что в нем видны лишь белые предметы. Я поняла, что мы попали на склад сантехники, яркая белизна которой в этом свете резала глаз. Мы не различали вокруг ничего, кроме нагромождений фарфора, стульчаков, сливных бачков, раковин, аккуратно поставленных одна на другую или беспорядочно сваленных, рядов унитазов, бывших в употреблении и совсем новых, края которых все еще были покрыты защитной бумажной лентой. Почти все было пыльным и грязным. Некоторые раковины, служившие пепельницами или мусорными корзинами, были до краев забиты пустыми бутылками, банками из-под «Кока-колы» и прочей дребеденью. В полутьме бесшумно двигались тени, скользя между грудами фарфора и фаянса — можно было различить лишь тусклую белизну рубашек или глаз, — слепые и глухие тени сталкивались, задевали и касались друг друга, и при этом, казалось, друг друга не замечали; да и был ли здесь уместен разговор, даже если бы адская грохочущая музыка, почти невыносимая, не сделала его вовсе невозможным?
