Маркиз Сад - Злоключения добродетели
«Ступайте куда хотите, – сказал он, – у вас в кармане должны остаться деньги, я не собираюсь их отнимать, однако предупреждаю вас: остерегайтесь появляться у меня в замке, а также в Париже. Имейте в виду, я вас публично объявлю убийцей моей матери. Если она еще не испустила дух, я сделаю так, что она унесет это известие с собой в могилу. Об этом узнает весь дом. Я отдам вас в руки правосудия. Париж тем более для вас закрыт, поскольку ваше первое дело, которое вы полагали законченным, было только замято, помните об этом. Вас уверили, что его больше не существует, но это обман. Указ не вступил в силу. Вас держали в неведении, чтобы посмотреть, как вы будете себя вести. Итак, сейчас на вашем счету два судебных процесса, и, помимо презренного ростовщика, вы получили нового врага – человека могущественного и богатого, который не остановится ни перед чем и будет вас преследовать до самого ада, если вы своими жалобами и клеветой не сумеете уберечь жизнь, которую он намерен вам сохранить».
«О сударь, – ответила я, – несмотря на жестокость ко мне, вам не грозит с моей стороны никакой опасности. Я считала своим долгом выступить против вас, когда речь шла о жизни вашей матери, но я никогда не предприму ничего вам во вред, если речь пойдет о моей собственной жизни. Прощайте, сударь, и пусть ваши преступления принесут вам столько же счастья, сколько страданий доставило мне ваше бессердечие, и какой бы ни была участь, назначенная вам Небом, каждый из дарованных мне вами дней я употреблю лишь на то, чтобы молиться за вас».
Маркиз был поражен такими речами и, удивленно взглянув на меня, едва держащуюся на ногах, мокрую от крови и слез. Словно опасаясь поддаться порыву невольного сочувствия, он молча удалился, не оборачиваясь в мою сторону.
Как только маркиз скрылся из виду, я упала на землю, давая волю слезам; я больше не могла себя сдерживать.
«Боже Всевышний, – застонал я, – Тебе угодно, чтобы неповинная душа стала добычей преступника. Распоряжайся мною и впредь, Господи, но дай знать, могу ли я надеяться, что за страдания, какие я терплю во имя твое, мне будет отпущено скромное вознаграждение, которое ты назначаешь смертным, что свято чтят тебя и прославляют даже в минуты своих скорбей и печалей!»
Надвигалась ночь, но я не в состоянии была пошевельнуться и едва держалась на ногах. Вспомнив о том самом кустарнике, под сенью которого я спала четыре года назад в куда менее безнадежном положении, я, как могла, добралась до него, устроившись на том же месте, и, измученная кровоточащими ранами, удрученная тяжелыми мыслями, провела самую ужасную ночь, какую только можно себе представить. Однако молодость и здоровье взяли свое; наутро я уже почувствовала, что могу идти и, желая оказаться подальше от злосчастного замка, быстро вышла из леса и пошла наугад. Вскоре моему взору предстали первые постройки, и я поняла, что достигла небольшого местечка Кле, расположенного в шести лье от Парижа.
Я спросила, где живет лекарь, мне указали. Я отправилась к нему и попросила сделать перевязку, сказав, что по причине, которую не желаю называть, покинула материнский дом в Париже и имела несчастье очутиться в лесу Бонди, где стала жертвой разбойников, которые обошлись со мной столь жестоко. Лекарь обещал позаботиться обо мне при условии, что я сделаю заявление судебному нотариусу. Я согласилась. Вероятно, он навел какие-то справки; что именно он выяснил, я так и не узнала, но после этого мне было предложено поселиться в этом доме до полного моего выздоровления. Местный хирург столь мастерски взялся за лечение, что через месяц я совершенно поправилась.
Как только мое состояние позволило мне выходить из дома, я поторопилась разыскать какую-нибудь молодую девицу, достаточно проворную и сообразительную, чтобы сходить в замок Брессак и разузнать обо всем, что там произошло со времени моего ухода. На это опасное мероприятие меня толкало не просто любопытство. Дело в том, что в моей комнате оставалось около тридцати луидоров, которые я заработала за годы службы у графини, с собой же у меня едва набиралось около шести. Я полагала, что маркиз будет столь милостив, что не откажет в просьбе вернуть то, что принадлежит мне на законном основании; я была уверена, что приступ первой ярости миновал, и он больше не станет чинить надо мной расправу. Я написала весьма трогательное письмо, даже чересчур: мое израненное сердце, над которым надругался этот вероломный человек, все еще готово было оправдывать его. Всячески стараясь скрыть от него место своего пребывания, я умоляла отослать обратно мои вещи и деньги, которые оставались в замке. Деревенская девушка лет двадцати двух-двадцати пяти, которую я выбрала, оказалась живой и смышленой; она уверяла, что отнесет письмо и постарается потихоньку все разузнать и точно выполнить все мои поручения. Я ее настоятельно просила ни в коем случае не упоминать моего имени и места, откуда она прибыла; она должна была всем говорить, что письмо ей передал незнакомый человек, который живет за пятнадцать лье отсюда. Жаннета – так звали моего курьера – отбыла и на следующий день вернулась с ответом.
Прежде чем показать вам письмо, которое я получила в ответ, считаю необходимым осведомить вас, сударыня, о том, что случилось в замке маркиза де Брессака.
Графиня, тяжко захворавшая в день моего ухода, той же ночью скоропостижно скончалась. Родственники и знакомые, сьехавшиеся в замок из Парижа, нашли маркиза в отчаянии, он был безутешен (обманщик!) и утверждал, что его драгоценная мать была отравлена горничной по имени Софи, которая сбежала в тот же день, и что эту горничную разыскивали, намереваясь отправить на эшафот. К тому же маркиз оказался куда более богатым наследником, чем сам ожидал: были обнаружены драгоценности, хранившиеся в сейфах графини, о которых он и не подозревал, и, таким образом, помимо доходов, он становился владельцем состояния более чем в шестьсот тысяч франков в векселях и наличных деньгах. Он прекрасно разыграл скорбь и страдание по поводу тяжелой утраты, искусно прятал свою радость, и многочисленные родственники, которых он созвал на вскрытие тела, на чем бурно настаивал, оплакав судьбу несчастной графини и поклявшись отомстить за нее той, что свершила это ужасное злодейство, – пусть только негодяйка попадется в их руки! – оставили молодого маркиза безраздельным и безмятежным обладателем плодов его страшного коварства.
Господин де Брессак лично переговорил с Жаннетой, стараясь сбить ее с толку вопросами, но девушка так твердо стояла на своем, что он решился дать ей ответ.
– Вот оно, это роковое письмо, – сказала Софи, вынимая небольшую записку из кармана, – взгляните, сударыня, порой я перечитываю его. Я буду хранить это послание до моего последнего вздоха, я не могу вспоминать о нем без содрогания.
Госпожа де Лорсанж взяла записку из рук нашей прекрасной путешественницы и прочла:
«Презренная негодяйка, отравившая мою мать, имеет наглость писать мне. Пусть она не сомневается: если ее найдут, ей несдобровать. Самое разумное в ее положении – поглубже зарыться в свою нору и не высовываться. Она осмеливается требовать, настаивает на своих правах на деньги и вещи? Но разве то, что она не успела прихватить с собой, не ничтожно по сравнению со всеми кражами, которые она не раз совершала в замке, не говоря уже о последнем ее злодеянии? Советую ей больше не обращаться с подобными посланиями, иначе ее посредник будет схвачен и задержан до тех пор, пока местопребывание преступницы не станет известно правосудию».
– Это ужасно, мое милое дитя, – произнесла госпожа де Лорсанж, возвращая записку Софи, – страшно даже представить... Купаться в золоте – и отказать несчастной, не пожелавшей запятнать себя преступлением, в жалких грошах, которые ею законно заработаны, – вот поистине низость, не знающая равных.
– К сожалению, это так, сударыня, – продолжала Софи, возвращаясь к своей грустной истории. – Я два дня прорыдала над этим страшным письмом, страдая не столько от отказа, который оно содержало, сколько от неслыханной подлости и коварства его автора. Итак, надо мной нависло новое обвинение, меня могут во второй раз предать в руки правосудия лишь за то, что я слишком строго почитала его законы. Пусть так, я ни в чем не раскаиваюсь, совесть моя попрежнему чиста, и мне не в чем упрекнуть себя, кроме как в излишней чувствительности и жажде справедливости.
Все же мне трудно было поверить, что меня на самом деле разыскивают. Я была слишком опасным свидетелем, и маркиз прекрасно понимал, что мое появление в зале суда окажется не в его пользу, поэтому он еще меньше меня был заинтересован в моей поимке, и он, а не я, должен был дрожать от страха. Из этих соображений я решила остаться на старом месте и пробыть там так долго, как позволят мои накопления.
Господин Роден, так звали хирурга, у которого я находилась, предложил мне поступить к нему в услужение. Это был тридцатипятилетний мужчина сурового нрава, резкий и грубый, что не мешало ему пользоваться в округе безупречной репутацией. Он был беззаветно предан своему делу, совсем не интересовался женщинами, жил один, и ему было приятно, возвращаясь домой, видеть, как кто-то хлопочет по хозяйству и заботится о нем. Он назначил мне жалованье двести франков в год и часть дохода от его врачебной практики, и я согласилась. Господин Роден был достаточно хорошим физиономистом, чтобы понять по моей фигуре и лицу, что я никогда не знала мужчины; к тому же он был осведомлен о моем намерении сохранить чистоту. Он пообещал никогда не докучать мне в этом отношении. Мы достигли взаимной договоренности, однако я старалась не раскрывать душу новому хозяину: он ничего не знал о моем прошлом.
