Андрей Корф - Сто осколков одного чувства
– Позакрываю окна, чтобы не улетела насовсем...
– Что ты... Я от тебя никогда, никогда...
Настоящее время.
– Ну, ударь меня. Только на это еще и способен...
– Да ладно тебе. Спать охота.
– Хватит спать. И так весь день на диване валяешься.
– А чего еще делать?
– Все. Завтра ухожу.
– Давай, давай... Давно пора...
– Буду жить у мамы. И не вздумай мне туда звонить...
– Ага... делать мне больше нечего...
– Можно подумать, есть чего...
– Есть чего... пить чего... Пива хошь?
Три года назад.
– Можно, я вас поцелую?
– Я уж и не надеялась, что вы когда-нибудь об этом спросите...
– Я вас боюсь.
– Почему?
– Вы слишком красивая для меня.
– Странно... Я то же самое думала о вас...
– Что ж... Давайте пойдем в комнату кривых зеркал и там поцелуемся...
– Давайте...
Настоящее время.
– Давай...
– Держи... Полбутылки оставишь... (мрачно) Да... Жизнь удалась...
– Сам виноват.
– С кем поведешься...
– Ну конечно, конечно... Ой... Ты чего делаешь?
– А что, нельзя?
– Ну, не так же грубо...
– Ты же любишь так... И так... И вот так...
– Блин! Больно же... Ох... Ох...
– Нравится, сука? Давай, давай, покричи мне про неудачника...
– Ай! О-о-о-о-о... Ну что ты... ты... что...
– Покричи, покричи... Обустраиваются, говоришь... Завтра уйду, говоришь...
– А-а-а-а-а-а...
– Ваську вспомнила, блядь... Вот тебе Васька, вот тебе Петюня, вот и первый твой фраерок...
– Любимый... Родной мой... Ну чуть, чуть потише... пожалуйста... я больше не могу...
– Любимая... Родная моя... ну, скажи...
– Не могу... а-а-а-а-а...
– Говори, сука!
– Нет!.. Не уходи...
– Говори!
– Да, да проклятый... Люблю... навсегда... навсегда... мой... мой... мо-о-о-ой!..
Три года и десять дней назад.
– Вы такой талантливый... Даже страшно немножко...
– Отчего страшно?
– Все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не так...
– Не бойтесь. Говорите и делайте все, что вам заблагорассудится...
– А если мне заблагорассудится в вас влюбиться?
– Влюбляйтесь...
– Вы серьезно?
– А вы?
– Жизнь покажет...
Настоящее время.
– Ну вот... Теперь все болит...
– Вам, бабам, не угодишь. И так плохо, и эдак.
– Ладно, молчи уж.
– Молчу... (зевает) Пиво-то осталось?
– Опрокинулось, вон бутылка на полу...
– Ладно, хуй с ним. Спим.
– Спим.
Засыпают, крепко обнявшись...
Эротический этюд # 15
Он не раз прогонял ее, не стесняясь в выражениях. Он любил быть один, несмотря на невыносимое количество баб, вечно летящих на него с растопыренными крылышками. Но она оказалась упорнее многих, и возвращалась снова и снова. Она уже устала от разговоров и смотрела на него со скорбным пониманием обреченной. Что заставляло его снова и снова принимать ее? Что заставляло ее снова и снова возвращаться?
Воистину, пожар в доме начинается с антресолей, где тлеют керосином страсти человеческие.
Никто из них не заметил, как банальный роман перешел к надругательству над самим собой.
Поначалу злодейство, которое он учинил над ней, еще носило некий привкус эротики. Во всяком случае, его скандальные акции сопровождались бурной эякуляцией, а ее робкие ответы – потаенными фейерверками во флигеле чувственности, сиротливо стоящем рядом с барским домом немого обожания.
Она канцелярской скрепкой соединяла черновики его бездарных дней. Он катился в пропасть, а она была жалкой стрелкой, неспособной повернуть даже его одинокий, без единого вагона, паровоз.
Вот вам скандальный эпизод. От души, с книжечкой, посидев на унитазе, он звал ее вылизывать Южные ворота своего одиночества, и она, дура, борясь с приступами рвоты, приползала на четвереньках выполнять эту нехитрую роль.
Или. Отделываясь от утренней эрекции, он добавлял сомнительных специй в ее утренний кофе. И она, сочтя эту приправу изысканной, выпивала до капельки предложенное зелье. Потом еще просила добавки и высасывала последние капли терпкого эликсира из Северных ворот его одиночества.
Или. Читая на ночь что-нибудь ортодоксальное, с кринолинами и реверансами, он, наверное, по чистой забывчивости, стряхивал пепел сигареты в ложбинку между ее грудок, отличающихся, кстати, примерной формой и сладчайшим содержанием. Бывало и так, да простит меня Общество Ревнителей Кожи, что сигарета тушилась там же, в упомянутой ложбинке, с омерзительным шипением и запахом, который заставлял почему-то вспомнить последний день Помпеи...
И ни разу, ни словом и ни жестом, он не просил ее выполнять то, что она делала. Мало того. Отдадим должное этому подлецу и развратнику. Не раз он гнал ее прочь, только бы снова остаться одному и побыстрее дожить до конца.
Но, что поделать, она возвращалась снова и снова. Она хорошела рядом с ним, многие желали ее и даже влюблялись. Узнай она об этом, удивилась бы изрядно... Но и ум ее, и воля были вырезаны навсегда этим куском отвратительной плоти – ее ненаглядным.
Бывало, он, угостив ею одного из собутыльников, укладывался с ними рядом и, помогая обоим, ласкался, как малое дитя... Она, лишь дождавшись его приближения, сразу взрывалась переспевшим арбузищем, и Гость Бахчи с некоторым недоумением приписывал себе столь бурную победу.
Потом, когда у него почернела и отвалилась Душа, ей стало совсем плохо...
Она попросту превратилась в мебель. Если ее угораздило встать не там, где нужно, он взглядом перемещал ее на новое место. Если она оказывалась на его пути, он отодвигал ее, не обращая никакого внимания...
Вечерами в комнату приходило оглушительное тиканье часов – толстых, брюхатых, очень старых. Эрос с обожженными крыльями тараканом сидел под лавкой. Глаза любимого останавливались, как часы, и тиканье казалось посторонним, лишним звуком там, где уже не было времени...
А бывали дни, когда он плакал, уткнувшись щетиной в ее бедную, обожженную грудь. Она жалела его, потому что так было надо, и каждая его слеза пускала корешок, причиняя новую боль...
Сколько дней прошло в этих сумерках? Она не знала... Он и не хотел знать... Потом она перестала откликаться на свое имя, и он перестал звать ее по имени. Потом они поняли и приняли Луну, выли на нее, когда была охота или просто смотрели в темноте. Потом перестал наступать день, и воцарилась ночь, долгая, как остановка поезда в тоннеле...
Даже когда он ушел в свою непомерную дозу, она не сразу заметила это. Она продолжала ласкать его тело и радовалась тому, что ее не наказывают. Она, никем не остановленная, развернула во всю длину полотнище любви с кривыми буквами на нем. Это были самые счастливые дни в ее жизни...
Потом началась суета, и Гость Бахчи наливал ей водку на кухне, и какой-то белый с добрыми глазами щупал ей пульс и заглядывал в глаза... Потом она поняла, что ее любимого увозят навсегда, чтобы зарыть в землю. Она просилась с ним, но ее не пустили. Тогда она приняла правила игры и отстояла с толпой на кладбище положенное время. Она взяла себя в руки и только плакала, как все, потому что так было надо, чтобы ее не забрал Белый с теперь уже нехорошими глазами.
Дождавшись ночи, она облегченно улыбнулась Луне и отправилась на кладбище. Когда она дошла, уже светало. Но Луна еще успела подмигнуть ей на прощанье, оставляя навсегда в обнимку с дешевым, наспех поставленным камнем.
Эротический этюд # 16
Она всегда готовилась к тому дню, который называла Днем Варенья. Приводила в порядок все закоулки старой квартиры, разгоняла призраков по пахнущим нафталином шкафам. Настежь распахивала окна, близоруко щурилась на белый свет и, как всегда, не узнавала его. Книги вставали на полки, тесно, как в трамвае, шепотом переругиваясь на разных языках.
Потом из сундука доставались платья, тоже похожие на призраков, только мертвых. Она примеряла их перед старинным зеркалом, останавливалась на каком-нибудь одном и облачалась в него со всей торжественностью момента.
И, наконец, садилась за пустынный стол, закуривала папиросу через длиннейший сандаловый мундштук и слушала уличный шум, в котором последние несколько лет ей чудились дуновения труб и валторн.
Потом она выходила на улицу и направлялась прямиком на Тверской бульвар. Она предпочитала Тверской – чопорный, дородный, аристократически стройный, с офицерской выправкой кленов – всем остальным. Пройдя до середины, она присаживалась на чистую скамейку и делала вид, что дремлет, полуприкрыв глаза.
О ее глазах в свое время было сказано немало. Их сравнивали и с незабудками, и с васильками, и с черт-его-знает какой еще полевой флорой. Гимназист С. решился сравнить их даже с орхидеей, за что был допрошен с пристрастием, после чего выяснилось, что по ботанике у него – «неуд», и об орхидеях он имеет не больше представления, чем сами орхидеи – о гимназисте С.
