Сергей Лопатин - Salve, Регги
Обзор книги Сергей Лопатин - Salve, Регги
Лопатин Сергей
Salve, Регги
Сергей Лопатин
Salve, Регги
Res sacra miser
Вместо предисловия
Это об утраченном рае, о рае обретённом, потерянном вновь. Это о любви и влюблённости. О потерях памяти. О ней самой. О грехе. О святости и пошлости. О недостойности. Об отчаянии и невозможности, о тех, кто до сих пор не разгадан мною.
Эти строки никем не могут быть понятыми, и не только потому, что чрезмерно изобилуют многочисленными словесными играми.
Это книга мёртвых и живых намёков, явных и скрытых цитат, порою слишком скрытых, грубых, грустных, неточных каламбуров, форма которых намного уступает содержанию, книга парадоксов и измученных слов, необъяснимых комментариев, которым тесно иногда в тишине и необязательности частых скобок, улыбающихся или кривящих рты, книга дождей и скорби, печали и ожидания, ожидания и благословения.
Часть первая.
...Take a...take a pho..., take a picture...
1.
Я оказался там случайно, меня заманила на эту улицу моя неосторожность. Старые дома - с узкими, наспех кованными балконами и маленькими, отдалёнными высотой квадратами окон, скудно прикрытых бумагой или, изредка, дешёвыми шторами, которые все же не могли скрыть вечером лицо девушки, задергивающей их, а силуэт сутенёра или очередного клиента, ждущего её в глубине маленькой комнаты был доступен всем, обладавшим желанием заглядывать в это окно, одно из тысяч окон, висящих там, не отличавшихся ни внешним видом, ни тем, что происходило за ними. В большинстве они были голыми, подобно девушкам, скрывающимся за ними. Всего на нескольких окнах я замечал цветы, подобие имитации той жизни, за которой приходят сюда. Они уродливы так же, как и все те порождения порока, что были свойственны этой улице. Цветы на одиноких окнах ещё больше усиливали то ощущение, выразить которое невозможно. Помимо обоняния, осязания, слуха, зрения и вкуса есть ещё одно, чувство настроения, позволяющее настроение запоминать и угадывать его вот в таких случайных ассоциациях. Так вот, смотря на окна, на неумелые пробоины в стенах, я узнал настроение, каким-то образом знакомое мне, бывшее когда моим настроением. Их ставни были раскинуты так широко и смело, так развратно, что неизбежно я провел аналогии с тем, что приглашающе-раскинуто в комнатах, всё происходящее где эти ставни должны хотя бы иногда скрывать. Были и закрытые ставни, рядом с которыми были заметны следы зелёной и старой плесни на местах соприкосновения их со стенами. Те старые дома были похожи на древние пещеры: во-первых, стихией изрисованы стены выбоин и трещин, плесни и мха, а во-вторых, в них, как и в пещерах, совершались действия такие же старые и такие же первобытные. Все верхние этажи были исцарапаны временем, а на нижних - давно устаревший неон реклам полиграфической-порнографической продукции подпольных издательств, фотографии, фильмы, различные виды "орудий любви" и прочее, богом призванное утолять жажду особых проявлений извращения, отклонения от нормы, как привыкли люди называть то, что не может иметь нормы, испытываемую каждым без исключения, что придавало ужасно убогую контрастность, и она была тем элементом, благодаря которому я почувствовал пробуждение неизвестного происхождения настроения. Всё, красноречиво иллюстрирующее историю грехопадений, продавалось в магазинах с объясняющими названиями (обойдусь без примеров), в глубине которых подёргивалась бывшая когда-то чёрной приблизительная ткань, за которую постоянно норовят затащить женщины с остановившейся улыбкой. Словно в подтверждение неотвратимости искуса предлагались сотни тел: женских, мужских, детских - на выбор, и все они предлагались такими, какими их захотят. Пришедший за ними мог всегда рассчитывать на импровизацию, если бы случилось так, что не оказалось бы там того, в чём он нуждался.
Посреди улицы - аллея, кажется, каштановая, с незаметными за разгулом разврата скромными скамьями, которыми мало кто пользуется, предпочитая вместо скромных скамей скромные кровати со скромными (в смысле роскоши) девушками. Улица разливалась на мрачность подворотен (как же здесь без этого). Совершенство роскоши мостовой (компенсация за отсутствие любой другой роскоши) - кто только здесь ни ходил - гении, сутенёры, карманники, будущие короли, танцовщицы из ближайшего кабаре (ретро изыскание). Я всего второй раз был на этой улице и мне казалось, что тень, отбрасываемая мной на землю, совпадала с призраком моей же тени, только брошенной на эту дорогу много лет назад. Эта улица была, в своём роде, памятной для пуританского человечества, никогда не знавшего и, надеюсь, не узнающего, что такое разврат, а не та имитация, какую обидно (для подлинного и несомненного разврата) называют этим словом - публичным домам, доставляющим столько уродливой радости приходящим сюда, было более ста, а некоторым и двухсот лет (многие лишились здесь невинности, надо думать). Там не было красных фонарей, но даже если бы они висели, ничего бы не изменилось - они подразумевались.
Из-за такой преемственности здесь почти без изменений сохранилась прежняя чувственность прошлых жизней этой улицы. Время не касалось её. Брезгливость. Легко представляю себе, как немногим более сотни проскользнувших лет назад там было тело Наны, весталки неоконченных мук.
Там не было солнца (Know an old perfume called Soleil Vert?), его не замечали, занятые поиском наиболее подходящего для удовлетворения. Стыда никакого. Стыд - улицей левее, и то - не совсем. Одни лишь деревья стеснялись того, что растут они в вечном и неисправимом грехе. Листья их слипались в подобии, терлись о пятна старости идолов запретного плода. Они даже не были деревьями - так, скомные и неприметные элементы обязательных декораций.
2.
Я был всего лишь наблюдателем (но не в виде voyeur, как можно подумать) - ни участия, ни сочувствия, ни даже достаточного интереса. Я перебрасывал взгляд с подножных камней мостовой на тянущуюся полоску торжественного неба, отреченно шагая в глубь галереи доступных людей. День был обещающим - я такие не любил - всё равно не сдержит обещания, оставив вместо себя скудное и гибкое разочарование по поводу тщетности ожиданий и безрассудности доверия. Притворно-тёплый ветер предлагал слишком услужливый запах непонятных кофеен.
3.
Я был способен к тому, чтобы потратить вечность для воплощения секундного спонтанного желания, при этом отдавая себе отчёт в его мимолётности и бесполезности - только это, пожалуй, действительно объясняет меня. Trahit sua quemque voluptas. Я шёл, взглядом вдаваясь в содержимое витрин, заглядывая в глаза шлюх в ответ на их понимающие взгляды. Такая своеобразная профессиональная черта - понимающие взгляды, понимающие не конкретизированно - просто понимающие. Они на всех так смотрят. Здесь они приветливы, и нет для них барьера специфичности профессии. Они дарят быструю любовь, любовь-quickly, и дарят с непринуждённой открытостью, создавая иллюзию отсутствия платы за время, проведённое с ними. Они не просто предоставляют своё тело, они обманывают ждущего посредством сладкого обмана краткого (кратного) осуществления грёз. Вечером, когда застывший неон принимает на себя символику красных фонарей, перед борделями беспорядочно выстраиваются девушки, приглашая похлопыванием по плечу. Они делают это так непосредственно, без всякого сожаления или презрения к отказавшимся от них. Иногда среди почти нагих женщин случалось встретить травести, будто получающих удовольствие от растерянности и неопытности ошибок тех, кто принял их за настоящих женщин.
Сейчас, когда по собственному принуждению вспоминаю тот день, я обнаруживаю не замеченную до сих пор чёткость моих воспоминаний. Помню всё - вывески, лица прохожих, как они были одеты, кажется, каждую проститутку помню. Что послужило причиной такой ясности моей слабой на разборчивость памяти, я не знаю. То есть знаю, конечно, но не хочу упоминать об этом, продолжая искусно (искус или искусство?) обманывать себя - обманывать так виртуозно, что даже сейчас, когда напрямую говорю об обмане, бессознательно (но осознанно) верю в свою ложь.
4.
Я шел всё глубже и глубже. То ли поддавшись греховности мысли моей, выжившей после запоздалого аборта, сделанного ей подвернувшейся поверхностной сознательностью, то ли из-за "рокового соединения звука и света", неизбежного в моей жизни, но я обратил внимание на неё - на юную распутницу, предлагающую мне небесное тело. Чудная девочка - четырнадцать лет (завидую ритму, как звучит - "чудная девочка - четырнадцать лет". Он не мой, он - одно из тех подсознательных заимствований, кажущихся мне потом подтверждением). Господа, я согласился, но желание было у меня совсем другого рода, об этом потом. Мне было безразличным, что я делаю, правильно ли это или нет.
Она: непривычна. Спросил, как зовут. Регги. Регги. Необычность имени. При любых других обстоятельствах, в отсутствии ассоциации с ней, это имя мне показалось бы неприемлимым, как, в подтверждение, и было в начале. Впоследствии я уже не мог оторвать Регги от её имени - оно стало безгрешно обладать совсем другим смыслом, таинственной притягательностью её очарования, оно на многие годы останется со мной, в отличие от его обладательницы. Всю оставшуюся мне от кого-то жизнь я буду сладостно и двойственно вздрагивать, если доведётся мне имя это услышать вновь, растворяться во множестве патетичных копий его. Выпуклость, недостоверность её имени рассматривались мной особенно, оно вынуждало небрежным (безбрежным) лопающимся пузырьком произносить (возносить) первый звук его Р-регги. Временное растояние между первыми звуками её имени, двумя "р", было таким непродолжительным и необожествлённым, что они после их рождения на моих губах превращались в один, особенный и боязненный. Она притягивала меня сразу, с первых подаренных мне слов.
