Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – больших и малых
— Ну послушайте, Джеймс, я ведь ничего подобного не говорил, но, кстати, еще одна вещь, которой я хотел бы коснуться. Я знаю, вы меня извините. Но, боюсь, пока вы не женитесь, я не могу рассчитывать на вашу полноценную помощь. Ведь, откровенно говоря, вы все больше доходите до такой степени обалдения, что уж, наверное, половину времени пребываете в сомнамбулическом состоянии и сами не понимаете, что делаете.
— Да что вы такое несете? В жизни не слыхивал подобной...
— Будьте добры, дослушайте меня до конца, Джеймс. Я говорю чистейшую правду: вы бродите, как лунатик, и у вас появилась прискорбная привычка глядеть в пустоту, когда я с вами разговариваю. От этого, мой милый, есть только одно средство.
— И крайне незамысловатое! — закричал я. — Ни денег, ни собственной крыши над головой, но женись очертя голову, с ликующим воплем. Все так просто и мило!
— Ага! Ну вот, вы опять сочиняете всякие трудности. — Он засмеялся и поглядел на меня с дружеским сожалением. — Денег нет? Так вы же в недалеком будущем станете моим партнером, повесите табличку со своими титулами на решетку перед домом, и, следовательно, хлеб насущный будет вам твердо обеспечен. Ну, а что до крыши... Посмотрите, сколько комнат пустует в этом доме! Вам совсем нетрудно будет устроить себе наверху отдельную квартирку. Иными словами, ваши возражения — полнейшие пустяки.
Я запустил пятерню в волосы. Голова у меня шла кругом.
— У вас все это получается так просто!
— Это же и есть просто! — Зигфрид выпрямился в кресле. — Отправляйтесь к ней сейчас же, сделайте предложение и обвенчайтесь до конца месяца! — Он укоризненно погрозил мне пальцем. — Жизнь, как крапиву, надо хватать сразу и крепко, Джеймс. Забудьте вашу манеру мямлить по каждому поводу и запомните, что сказал Брут у Шекспира. — Он сжал кулак и гордо откинул голову. — «В делах людей прилив есть и отлив, с приловом достигаем мы успеха...»
— Ну хорошо, хорошо, — буркнул я, утомленно поднимаясь на ноги. — Достаточно. Я все понял и иду ложиться спать.
Вероятно, я не единственный человек, чья жизнь полностью переменилась в результате одного из непредсказуемых и случайных Зигфридовых взрывов. В тот момент его доводы показались мне смехотворными, но семя пало на благодатную почву и буквально за одну ночь проросло и распустилось пышным цветом. Вне всяких сомнений, это он повинен в том, что еще относительно молодым человеком я оказался отцом взрослых детей, — ведь когда я объяснился с Хелен, она ответила мне «да», и мы решили пожениться немедленно. Правда, сначала она как будто удивилась, — возможно, она разделяла мнение Зигфрида обо мне и подозревала, что я буду раскачиваться несколько лет.
Но так или иначе, не успел я оглянуться, а все уже было улажено, и, вместо того чтобы скептически усмехаться самой возможности такой идеи, я увлеченно обсуждал, как мы устроим свою квартирку в Скелдейл-хаусе.
Наступило блаженное время, когда на горизонте было всего одно облако, однако оно было грозным и немаленьким. Я шел, держа Хелен за руку, и мои мысли витали высоко в небе, но Хелен умоляюще поглядела на меня и спустила их на землю.
«Ты знаешь, Джим, тебе надо поговорить с папой. Пора ему знать».
Женюсь!
Задолго до получения диплома меня предупреждали, что сельская ветеринария — работа грязная и вонючая. Я принял это как данность и приспособился к этому, но бывали случаи, когда эта сторона моей деятельности становилась слишком навязчивой и почти невыносимой. Как сегодня, когда я даже после горячей ванны чувствовал исходящий от себя запах.
Поднявшись из дымящейся воды, я понюхал руки, и вот оно — дурно пахнущее воспоминание о той ужасной чистке кишечника, которую я сделал у коровы Томми Дирлава. Запах победно прорвался сквозь все дезодоранты, антисептики и мыло и был столь же силен и остр, как и в четыре часа того же дня. Ничто не могло победить его, кроме времени.
Но что-то во мне восставало против отхода ко сну в таком виде, и я с отчаянием посмотрел на ряды бутылочек на полке в ванной комнате. Я остановился на соли для ванн миссис Холл, которая светилась ядовито-розовым цветом в большой стеклянной банке. Это было что-то, чего я еще никогда не пробовал, и я бросил пригоршню соли в воду вокруг моих ног. Секунду моя голова была погружена в поднявшийся от воды пар, затем, подчиняясь какому-то импульсу, я всыпал большую часть содержимого в воду и вновь погрузился в нее.
Долгое время я лежал, победно улыбаясь про себя, пока маслянистая жидкость омывала меня. Даже чистка коровы у Томми Дирлава не могла устоять перед такой процедурой.
Весь процесс произвел на меня успокаивающий эффект, и я впал в полудрему, из которой не вышел даже тогда, когда положил голову на подушку. Наступили блаженные моменты чудесного плаванья, и меня поймал сладкий сон. Поэтому, когда у моего уха загремел звонок телефона, охватившее меня чувство несправедливости и личной обиды было сильнее обычного. Протерев заспанные глаза, я взглянул на часы — пятнадцать минут второго ночи. Я снял трубку и что-то пробормотал, но тут же вскочил, потеряв остатки сна, когда узнал голос мистера Олдерсона. Конфетка рожала, и что-то было не в порядке. Не могу ли я приехать прямо сейчас?
В ночном звонке всегда есть оттенок ощущения, когда хочется сказать: «Вот зачем я пришел сюда». Фары моей машины выхватывали из темноты камни пустынной рыночной площади, а меня в очередной раз охватило это чувство преданности собственным истокам, собственному «я». Молчаливые дома, окна с плотно задернутыми шторами, длинные безлюдные улицы превращались в загородные дороги, уходившие бесконечными лентами во все стороны. В такое время я обычно находился в промежуточном состоянии между сном и нормальной жизнью, оставаясь бодрствующим лишь настолько, чтобы не сбиться с дороги, но в ту ночь я был полностью собран, и мои мысли тревожно неслись по кругу.
Конфетка была необычной коровой, красивым некрупным животным джерсейской породы, любимицей мистера Олдерсона. Она была единственной представительницей своей породы во всем стаде. Но если молоко шортгорнок разливалось по бидонам, которые забирали молочники с комбинатов, то густая желтая продукция Конфетки каждое утро отправлялась в каши для членов семьи, или появлялась в виде сбитых сливок на бисквитах или фруктовых пирогах, или превращалась в золотое сливочное масло, о котором можно было только мечтать.
Но помимо всего этого, мистер Олдерсон просто любил ее. Проходя по длинному хлеву, он всегда останавливался возле нее и начинал мурлыкать себе под нос, а потом гладил ее по голове. Я не могу упрекнуть его, иногда мне хочется, чтобы все коровы были джерсейскими: некрупными нежными животными с глазами, как у лани. С ними так легко обращаться, они не доставляют хлопот, у них округлые очертания тела и слабые ноги. Даже если они лягнутся, то их движение выглядит дружеским похлопыванием по сравнению с ударом массивной фризки.
Я просто надеялся, что с Конфеткой случилось что-нибудь несложное, поскольку моя репутация в глазах мистера Олдерсона оценивалась невысоко, и я нервно думал о том, что он не будет рад, если я неудачно проведу отел его маленькой любимицы. Я отмел свои страхи, — роды у джерсиек обычно несложные.
Отец Хелен был отличным фермером. Я въехал во двор и увидел в освещенном стойле два ведра с горячей водой для меня. На полуоткрытой двери висело полотенце, а два давних помощника, Стэн и Берт, стояли рядом со своим начальником. Конфетка удобно лежала на толстом слое соломы. Она тужилась, из вульвы ничего не высовывалось, но ее взгляд был устремлен в пустоту так, как будто ей плохо.
Я закрыл за собой дверь.
— Вы прощупали ее внутри, мистер Олдерсон?
— Да, я совал туда руку, — там ничего нет.
— Совсем ничего?
— Ничего. У нее схватки уже несколько часов, и ничего не выходит, поэтому я засунул руку, а там ничего нет — ни головки, ни ножек. И свободного места тоже нет. Поэтому я и вызвал вас.
Это звучало очень странно. Я повесил пиджак на гвоздь и начал медленно расстегивать рубашку. Когда я стягивал ее через голову, то заметил, что мистер Олдерсон наморщил нос. Его помощники тоже начали принюхиваться и с удивлением переглянулись. Соль для ванн миссис Холл, спрятавшаяся под одеждой, теперь вырвалась из плена густой волной, заполняя собой тесное пространство и пронзительно возвещая о себе. Я спешно начал мыть руки в надежде на то, что чужой запах смоется, но он стал только сильнее на моем разогретом теле, неуместно заслоняя собой естественные запахи коровника, сена и соломы. Никто ничего не сказал. Эти люди не из тех, кто позволил бы себе игривые замечания, которые дали бы мне возможность обратить все в шутку. Запах не оставлял места для сомнений — он был исключительно женским. Берт и Стэн смотрели на меня, открыв рот, а мистер Олдерсон, поджав губы, крутил носом и смотрел в дальний угол коровника.
