Эйлин О'Коннор - О людях, котах и маленьких собаках
Наблюдая за ним, вахтер окончательно убедился, что видит психованного. Он уже поднял трубку, чтобы вызвать милицию, но тут псих узрел кого-то в дверях и бросился навстречу с криком:
– Профессор Блейзе! Профессор Блейзе!
Вахтер с чувством выругался.
– Профессор Блейзе, умоляю!
С ловкостью фокусника психованный размотал сверток, отшвырнул бумагу в сторону и сунул под нос профессору какой-то горшок.
– Эт-то еще что такое? – брезгливо отшатнулся тот.
– Цефалоцереус! Прошу вас, помогите!
Послав к черту милицию и обругав себя идиотом, вахтер помчался выручать профессора.
Псих оказался на редкость цепким. Он уворачивался от вахтера, уворачивался от прибежавшего лаборанта и при этом ухитрялся все время виться вокруг Якова Блейзе, который с сердитым видом рыскал по карманам в поисках пропуска.
– Славно начинается утро, – бормотал Блейзе. – Просто чудно… Да не суйте вы мне под нос свою гадость!
– Умоляю! – выкрикивал умалишенный. – Только посмотрите! Вы лучший специалист, я знаю! Пожалуйста!
В конце концов его оттащили в сторону. Лаборант, хмурясь, принялся звонить в милицию, а Блейзе наконец прошел через турникет и направился к лестнице, на ходу раздраженно срывая пальто, все в мокрых пятнах от снега.
– Профессор! – закричал псих ему вслед, вырываясь из лап вахтера с неожиданной силой. – А вдруг он не погиб! Любые деньги!… Все, что хотите!
Блейзе решительно завернул за угол.
– Погиб… – повторил псих, и вдруг заплакал.
От растерянности вахтер выпустил его.
Псих никуда не побежал. Он стоял, покачиваясь, закрыв глаза, и по лицу его текли слезы.
Из-за угла той же решительной походкой вышел Блейзе.
– Черт бы вас побрал! – хмуро сказал он. – Показывайте ваш цереус.
___________Дома Арцыбашев развернул стерильную марлю, натолок активированного угля и натянул хирургические перчатки. Он был очень бледен. Язва время от времени пыталась поднять змеиную голову. Подожди, просил ее Арцыбашев. Дай мне немного времени, а потом делай что хочешь.
«Цереус ваш сгнил к чертовой матери. Его каждый день поливали. И что вы от меня теперь хотите? Чуда?»
Арцыбашев вытащил купленный в аптеке скальпель и начал срезать гниль с кактуса. Он очищал его очень медленно, двигаясь наощупь в гнили и слизи, перемешанной с землей.
«Никаких гарантий, что это поможет! Я вам не господь бог!»
Возле основания цефалоцереуса Арцыбашев обнаружил твердую пластинку толщиной не больше двух сантиметров.
«Купите уже новый кактус и забудьте об этом!»
Арцыбашев очистил твердую ткань и тщательно промыл под водой.
«Матвеев, выдай человеку пакет с песком! Ты же видишь, он не успокоится».
Арцыбашев присыпал один срез истолченным углем. Положил на стерильную марлю. Ошметок кактуса выглядел абсолютно нежизнеспособным. Просто зеленый кружок размером с подушечку его пальца.
«Проветриваемое помещение, без сквозняков, комнатная температура… – четыре раза повторил про себя Арцыбашев. – Не забыть припудрить корнеобразователем».
Он очень осторожно высыпал в миску порошок, который вручил ему Блейзе, и принялся за работу.
Час спустя Арцыбашев бессильно опустился на стул и отодвинул уже ненужный уголь. Во рту пересохло. Перед глазами мельтешили мошки, время от времени слипаясь в сплошную серую пелену.
– Теперь можно, – сказал Арцыбашев язве и скрутился в узел от жгучей боли.
* * *
Весна выдалась ранняя и сухая. Снег не таял, а сползал, как съежившаяся змеиная шкура. Трава перла из-под него дурниной, словно боясь не успеть прожить лето.
Алексей Николаевич возвращался домой с очередного собеседования. На скамейке у подъезда горбились две старухи. Одну из них Арцыбашев изредка встречал в компании толстой девочки с диатезными щеками, очевидно, внучки. Вторая, вся в складках кожи, как престарелая игуана, по слухам, держала у себя дома дюжину подобранных кошек. За ней всегда тянулся шлейф аромата кошачьей мочи.
Обе сухо кивнули Арцыбашеву.
«Мой портрет лет через двадцать, – думал он, идя мимо игуаны. – Если доживу».
За прошедшее время Алексей Николаевич не то чтобы привык, что больше ему не с кем разговаривать – привыкнуть к этому было невозможно. Но он смирился. «Запасной путь, главный… – отстранено думал Алексей Николаевич. – Никакой я не поезд. Может, я – рельсы. Или трава, пробивающаяся между ними».
Он вспомнил, как в детстве жил от лета до лета. Все, что в промежутке, нужно было просто перетерпеть.
«Скорее бы май».
С того дня, как Арцыбашев вышел из больницы, он не прикасался к ошметку, оставшемуся от кактуса. Тот так и лежал на шкафу в блюдце, полном сухого чистого песка. Блейзе предупредил: если через месяц не будет никаких изменений, значит, ничего не получилось.
Вышло, как предсказывал профессор. Но выкинуть останки у Арцыбашева не поднималась рука.
Он привычно поставил вариться суп. Пока под крышкой тихо булькали овощи, взял влажную тряпку и прошелся по запылившимся поверхностям.
Стол. Телевизор. Комод.
На комоде стоял портрет покойной матери в рамке и блюдечко хохломской росписи, которым Арцыбашев прижимал квитанции. Протирая под ним, Алексей Николаевич вдруг вспомнил Ираиду. Рука его дернулась – и блюдце полетело на пол.
Дзынь!
Он сокрушенно уставился на осколки. Как ни крути, это была память не только об Ираиде.
Выбросив разбитое блюдце, он некоторое время осматривался, пытаясь найти ему замену.
Арцыбашев был человеком глубоко укорененных привычек. Попробовал использовать старую чашку – не понравилось. Чашка торчала на комоде как дура и вносила диссонанс.
Арцыбашев поморщился и вдруг вспомнил, где есть еще одно блюдечко.
Сначала эта мысль испугала его. Но чем дольше он стоял, раздумывая, тем сильнее убеждался, что его идея – правильная.
Сколько можно притворяться, что все еще может вернуться?
Сколько можно обманывать самого себя?
Арцыбашева охватила странная жестокая решимость. Кактусу он уже ничем не мог ни помочь, ни навредить. Только себе.
С собой церемониться незачем.
Притащив табуретку, Алексей Николаевич, сопя, полез наверх. Пальцы вслепую зашарили по поверхности шкафа. В воздух взвилось облако пыли – он не протирал здесь с того дня, как окончательно убедился, что кактус умер. Просто не мог себя заставить.
Хватит, ожесточенно твердил про себя Арцыбашев, кончено! Сколько можно? Сидишь тут по уши в иллюзиях, провонявших нафталином! К черту все!
Он наконец нащупал кромку блюдца, подтащил к себе. Пыль обрушилась него, как стая мошкары, и Арцыбашев отчаянно расчихался, едва не свалившись с табуретки. Когда пыль рассеялась, он протер слезящиеся глаза, проморгался…
На сером слежавшемся песке зеленел кривобокий шарик.
Арцыбашев смотрел на него, не шевелясь, так долго, что затекла рука. Потом сглотнул и очень-очень медленно стал спускаться с табуретки.
Оказавшись на полу, он так же медленно приблизился к окну и бережно поставил блюдце на подоконник. В груди что-то мешало – то ухало, то распирало – но Арцыбашеву сейчас было не до того.
Кактусенок сверху был покрыт коротеньким белым пушком. Рыжие колючки росли во все стороны сразу.
– Я сейчас… – проговорил Арцыбашев одними губами. – Сейчас!
Вскоре кактусенок, пересаженный в горшок с подходящим субстратом, заинтересованно смотрел по сторонам с высоты комода. Красный взмокший Арцыбашев носился вокруг, производя множество суеты и шума, и время от времени с бессмысленной улыбкой дотрагивался до белоснежной макушки.
Наконец Алексей Николаевич притащил стул, сел перед комодом.
– Володя? – робко предположил он.
Нет, не то.
– Костя?
Глупости. Какой еще Костя!
Он сосредоточенно перебирал имена, пытаясь почувствовать, поймать то самое. И вдруг…
– Миша! – дрогнувшим голосом сказал Алексей Николаевич. – Ты ведь Миша, правда?
* * *
(Два месяца спустя).
Май звенел и пел, май был везде.
Арцыбашев подбежал к подъезду, размахивая кульком, проскочил мимо двух старух на скамейке, легко взлетел на третий этаж. Старухам досталось только «здра! – те!», долетевшее откуда-то сверху. Игуана недовольно покачала головой ему вслед, но Алексей Николаевич этого не заметил.
– Мишка! – позвал он, войдя в квартиру.
Из комнаты донесся приветственный шум. Арцыбашев заглянул, чмокнул Мишку в пушистую макушку.
– Я конфет принес к полднику! Как насчет почаевничать?
Он вскипятил чайник, приготовил мяту и чабрец.
– Этот мир, придуманный нами! – пропел Алексей Николаевич, насыпая заварку. – Этот мир, придуманный мной!
Он снял с полки Мишкину чашку с человеком-пауком, которую приобрел случайно за какие-то немыслимые деньги. Человек-паук растопырился по всей чашке и подозрительно таращился на Арцыбашева фасеточными глазами.
«Ужас. Зачем купил!»
Солнце затопило двор, листья тополя на ветру сверкали, как осколки. По балкону напротив шла задумчивая кошка, руля хвостом.
