Борис Рябинин - Рассказы о верном друге
— Куда он денется, — заметил Александр, узнав о ее опасениях. — Разве что к поварихам заглянет, на кухню…
Тем самым Александр как бы санкционировал и дальнейшие отлучки Фити.
И вдруг Фитя и вправду потерялся. Вечером вернулись с работы, а он покрутился-покрутился под ногами и исчез. Явился лишь наутро, прибежав прямо на поле.
— Где ты пропадал? — допытывался Александр. Пес, припадая к ногам Векшегонова и колотя оземь своим косматым помелом с застрявшими в нем колючками репейника, униженно вымаливал прощение. И в самом деле, позор: бросил хозяина! Дома, в родном заводском поселке, не остался жить без него, а здесь — бросил. Бывает же! Спустя несколько дней выяснилось, что пес ночевал в палатке у девчат, то есть, попросту сказать, у Нилы. Они затормошили его, заласкали, принялись пичкать лакомствами — печеньем и леденцами, вот он и задержался…
А вскоре вышло так, что сама Нила не появилась в обычный час на поле. Бригадир сообщил: заболела… Ступила на гвоздь, нога распухла, фельдшер предписал покой и дал освобождение от работы. Прекратились даже и краткие свидания около трактора.
На следующий день на стан приехала новая учетчица, заменившая Нилу на время болезни. Она попросила сведения о выработке.
— Давно отправлены, — заявил Векшегонов.
— Отправлены? С кем? Александр усмехнулся.
— Фитька понес, — объяснил Лизурчик. — Понятно? О-кей?
Учетчица хлопала глазами. Пришлось растолковать ей, что пес уже давно отлично изучил дорогу к центральной усадьбе. Вот его и отправили. Сводку привязали к ошейнику.
— Дак что — теперь, выходит, к вам можно не заезжать?
— Видно будет…
Друзья умолчали, что Векшегонов, посылая пса, внушал ему:
— Нила, Нила. Понимаешь, Нила…
И Фитя, действительно, явился к Ниле. Она лежала в палатке и скучала; на ноге был компресс. На табуретке стояли разные примочки. Неожиданно послышалось знакомое царапание когтями, полог, заменявший дверь, колыхнулся, и Фитя предстал собственной персоной с сияющей, всегда приветливой и добродушной мордой.
С этого дня он сделался «штатным» и носил сводку ежедневно. Он доставлял ее Ниле, а Нила отправляла в контору.
Развертывая бумажку, Нила каждый раз ждала: не будет ли там чего-либо, не имеющего отношения к делам тракторной бригады. И однажды дождалась. В записке, как обычно, четкой цифрой была указана выполненная вспашка, а пониже мелко и не так разборчиво приписано: «Нила, когда поправишься и кончим посевную, пойдем вместе смотреть кино?»
Прочитав это, Нила засмеялась, потом, вскочив, схватила Фитькину голову и поцеловала. После этого она перечитала послание подряд несколько раз и сказала:
— Вишь чего захотел! Пускай подождет…
Фитя, как всегда, умильно дергал хвостом. Не мог же он сказать ей, что из-за этой записки едва не лишился сегодня жизни.
…Он трусил по грунтовой дорожке, не глядя по сторонам, как человек, идущий с определенной целью. Издали все еще доносилось постепенно замиравшее стрекотание трактора, откуда-то с вышины, из лазури неба, лилась бесконечная песня жаворонка. Тихо шелестели травы еще не тронутой полосы. Трещали кузнечики.
Природа действует на животное возбуждающе, одновременно умиротворяя и как бы баюкая его. И Фитя испытывал именно такое состояние: с одной стороны, ему хотелось, взбрыкнув, подобно вертопраху-щенку, окунуться в окружающую благодать, пошнырить носом в траве, половить всяких зверушек, с другой, — во всем теле была разлита какая-то истома, какая-то лень, а привычка к повиновению и извечное желание служить заставляли его преодолевать всяческие посторонние отвлечения и спешить туда, куда несли ноги.
Жить для человека, угождать человеку — суть собаки. Это так же неистребимо в ней, так же закономерно, как то, что Луна следует за Землей, что после зимы приходит лето, после ночи — день. И в этом смысле было что ни на есть самым естественным делом то, что Фитя последовал за Векшегоновым на целину, что он сразу же прижился здесь, как будто и родился среди этих просторов. Ведь для собаки дом — там, где ее хозяин.
Нет, конечно, Фитя не был способен размышлять об этом (да и к чему это ему?), и он исполнял все прихоти Александра потому, что таково было его предназначение в жизни. Но все же, если бы Фитя был человеком, мы бы сказали, что он задумался, когда вдруг до него донеслось самое неприятное, что только могло быть: волчий запах. Фитя мгновенно остановился и замер.
Волк стоял на дорожке, вполоборота к нему, ощетинясь и оскалив желтые клыки. Глаза его горели зловещим фосфорическим блеском. С языка падала пена.
По природе Фитя был не драчлив; пожалуй, за свою жизнь он ни разу не укусил никого. Да дворняжке и не положено быть кусучей, хотя находятся такие дуры-шавки, которые злятся на весь белый свет. От таких прохожий успевай уносить ноги и береги штаны.
Положение было безвыходное, и Фите оставалось только одно — как можно дороже продать свою жизнь. И он тоже ощетинился грозно, тоже оскалил клыки.
Триста с лишним километров пробежал он в погоне за хозяином, следуя за автомобильными колеями, и не потерялся. Случались у него и другие переделки. Но сегодня, кажется, пришел его смертный час.
Волк почему-то не нападал. Фитя тоже не нападал. Где уж там! Тело его тряслось от страха.
Волк был сытый. Кроме того, от этого рыжего пса так несло бензином и смазкой, что серый невольно усомнился: нет ли поблизости человека? А с человеком он не хотел встречаться.
И не сносить бы Фите головы, если бы не этот запах…
Вспугнутый круглосуточным шумом тракторов, пробудивших степь от вековечной дремы, волк уходил на новые места. Он не стал задерживаться из-за какой-то паршивой дворняги, к тому же насквозь провонявшей этим ненавистным запахом человеческой близости. Хрипло рыкнув для острастки и поведя вокруг себя горящим взором, волк вдруг сделал легкий бесшумный прыжок в сторону и сразу затерялся в высокой траве. Фитя остался один. Подождав, не вернется ли его враг, Фитя закрыл пасть, облизнулся, встряхнулся с силой, как бы сбрасывая с себя страшное оцепенение, и все той же неспешной податливой трусцой засеменил дальше.
…А никто из людей и не догадывался, какой участи избежал он сегодня. Таков удел собаки — все хранить в себе.
5
Дни летели в труде. И все больше, больше жирных перевернутых пластов ложилось за лемехами плугов, чернела степь.
Бригада Векшегонова заканчивала взмет и боронование своего участка. У комсомольцев было отличное настроение.
Еще бы! Кажется, давно ли они, облачившись в ватные телогрейки, комбинезоны, кирзовые сапоги, впервые вышли в поле. Оглянулись, и дух захватило: вот она, целина, ни конца ей, ни края… Да где ее осилить, такую?
Глаза боятся, руки делают.
И ночью двигались в степи огоньки, рокотали тракторы.
Южноуральская степь, горячая, суховейная, переходящая в бескрайние просторы Казахстана, покорно стлалась под гусеницами мощных тракторов, переворачивалась тяжелыми глыбами чернозема, рассыпалась под зубьями борон на мелкие ровные комышки…
Завершался один этап — вспашка, близился другой — сев.
Накануне в тракторных отрядах на летучих митингах зачитывали обращение ЦК ВЛКСМ. Центральный комитет комсомола призывал удвоить усилия, страна ждала от своей молодежи героических дел.
— Не подведем, — говорили комсомольцы. — Уральцы не подкачают!
Уроженцы Урала — и Векшегонов, и его ветреный неунывающий приятель Лизурчик, и другие, приехавшие вместе с ними, — и здесь продолжали считать себя уральцами. А уральцы, известно, народ боевитый. Кто не слыхал про это!
Они кончали полосу, когда приехал Задависвечка. По круглому лицу директора катился пот. От радиатора газика валил пар.
— Беда, хлопци! — заговорил толстяк, еще не успев вылезть из машины. — Без ножа зарезали!
— Что случилось, Амфилогий Павлыч? Кто зарезал? У нас — вот…
Дизель Векшегонова в это время, закончив последний гон, сделал крутой разворот и остановился с выключенным мотором.
— У вас-то «вот», а там… Выручайте, хлопци! На пятом участке трактор стал. Застопорил — и ни с места…
— Это кто же так отличился? Уж не Степан ли?
— Он. Степка.
— Да они же только что из ремонта!
— Вот-вот, потому и встали. Хлопци, выручайте! У вас — конец, а там еще на целую смену… А завтра же рапортовать хотели!
— Вот тебе и «выражаем твердую уверенность», — съязвил Лизурчик, вспоминая слова из обращения.
Дело было ясное: надо ехать, выручать.
— Спихотехника! — ворчал Лизурчик, проковыривая нос и уши, в которые залезли копоть и грязь. — В мастерской залатали так-сяк, спихнули, а отдуваться за них — мы? Сенкью вери мач, мистеры-твистеры! Очень вам признательны! Мирово! Из кареты истории вывалишься с таким ремонтом!
