Джеймс Хэрриот - И все они – создания природы
Я тяжело откинулся на спинку. Ну, что же, малыш осрамился. И как! Хотя он словно бы не очень расстроился, я был твердо убежден, что его грызет стыд: ведь только он один застрял на середине.
На меня накатила волна липкой горечи. Многие родители оборачивались и слали нам с Хелен кривые улыбки дружеского сочувствия, но легче мне не становилось. Я почти не слышал продолжения концерта. А жаль. Потому что старшие ученики играли очень неплохо. Ноктюрны Шопена сменились сонатами Моцарта, и у меня осталось смутное воспоминание, что какой-то высокий юноша как будто бы сыграл «Экспромт» Шуберта. Прекрасный концерт, прекрасные исполнители — все, кроме бедняги Джимми, единственного, кто не сумел доиграть до конца.
В заключение мисс Ливингстон подошла к краю сцены:
— Я хотела бы поблагодарить вас, уважаемые дамы и господа, за теплый прием, который вы оказали моим ученикам. Надеюсь, вы получили не меньше удовольствия, чем мы сами.
Опять раздались аплодисменты, заскрипели отодвигаемые стулья и я тоже встал, чувствуя себя довольно муторно.
— Ну, как, Хелен, поедем? — спросил я, и моя жена кивнула в ответ. Лицо ее было застывшей скорбной маской.
Но мисс Ливингстон еще не кончила.
— Прошу вас, уважаемые дамы и господа, немного подождать. — Она подняла ладонь. — Тут есть один молодой человек, который, я знаю, мог бы сыграть гораздо лучше. И мне было бы грустно уйти домой, не предоставив ему еще одной возможности показать, на что он способен! Джимми! — Она наклонилась над первым рядом. — Джимми, может быть… может быть, ты попробуешь еще раз?
Мы с Хелен обменялись взглядом, полным холодного ужаса, а по залу разнесся бодрый голос нашего сына:
— Ага! Попробую.
Я не поверил своим ушам. Вновь поджариваться на медленном огне? Да, ни за что! Но, увы! Слушатели покорно опустились на свои места, а знакомая маленькая фигурка взбежала по ступенькам и промаршировала к роялю.
Откуда-то из неизмеримого далека до меня долетел голос мисс Ливингстон:
— Джимми сыграет «Танец мельника»!
Этих сведений она могла бы нам и не сообщать. Мы их как-то уже усвоили.
Словно в кошмаре, я опустился на свой стул. Несколько секунд тому назад я ощущал только неимоверную усталость, но теперь меня свела такая судорога напряжения, какой я еще ни разу не испытывал. Джимми поднял руки над клавишами, и по залу словно прокатился невидимый девятый вал.
Малыш начал, как обычно, — с полной беззаботностью, а я конвульсивно заглатывал воздух, чтобы перетерпеть роковой миг, который приближался с беспощадной быстротой. Я же знал, что он снова остановится. И знал, что в то же мгновение рухну без чувств на пол.
Смотреть по сторонам у меня не хватало духа. Собственно, я крепко зажмурился. Но музыку слышал — так ясно, так четко… «Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум…» Нескончаемая пауза, и вдруг: «тидл-идл-ом-пом, тидл-идл-ом-пом» — Джимми залихватски понесся дальше.
Не сбавляя темпа, он проиграл вторую половину, но я, весь во власти несказанного облегчения, продолжал жмуриться. Глаза у меня открылись, только когда он добрался до финала, известного мне назубок. Ах, как Джимми завершил «Танец мельника»! Голова наклонена, пальцы бьют по клавишам, последний громовой аккорд, и правая рука взлетает над клавиатурой, а потом повисает вдоль табурета, как у заправского пианиста.
Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын.
Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.
Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.
— Боже мой! — еле выговорила она. — Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!
Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвую бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.
Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте.
— Мам! Пап! — воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. — Я люблю музыку!
Я поглядел на него в зеркало заднего вида.
— Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.
Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку между нами.
— А знаете, почему я ее так люблю?
Я покачал головой.
— А потому! — воскликнул он в телячьем восторге. — Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!
31
Когда Уолт Барнетт вызвал меня к своему коту, я удивился: с тех пор как Зигфрид смертельно его оскорбил, заставив заплатить десять фунтов за простенькую кастрацию жеребца, он все эти годы прибегал к услугам других ветеринаров. К тому же человек вроде него — и вдруг тревожится из-за кота!
Многие поговаривали, что в Дарроуби никого богаче Уолта Барнетта не найти — просто купается в деньгах, которые нажил многими и разными способами. В первую очередь он, конечно, занимался скупкой и продажей утиля, но держал еще грузовую контору, торговал подержанными машинами, подержанной мебелью — ну, словом, всем, что попадало в руки. Мне было известно, что обитает он по-прежнему за городом и владеет кое-какой живностью, в частности лошадьми. Но все это приносило ему деньги. Деньги были главной его страстью. А какую прибыль можно извлечь из кошек?
Далее, с недоумением размышлял я, подъезжая к его конторе, если человек обзаводится котом просто так, следовательно, у него есть в душе какой-то теплый уголок, какая-то способность к сочувствию, а уж это абсолютно не вязалось с натурой Уолта Барнетта.
Я пробрался через заваленный всяким утилем двор к деревянному строению в его дальнем углу, откуда Барнетт управлял своей империей. Он сидел за дешевым письменным столом и был точь-в-точь таким же, каким мне запомнился: плотное туловище, лопающийся по швам синий залоснившийся костюм, прилипшая к краю губы сигарета. Даже сдвинутая на затылок коричневая фетровая шляпа словно бы донашивалась еще с тех пор. Не изменилась ни мясистая красная физиономия, ни заносчивое выражение, ни враждебно-подозрительный взгляд.
— Вон он! — Без лишних слов Барнетт ткнул пальцем в черно-белого кота, восседавшего на столе среди бумаг.
Типичное приветствие! Никаких «здравствуйте» я, впрочем, от него не ждал, а улыбаться он никогда не улыбался. Я нагнулся к коту и почесал его за ухом. Наградой мне было басистое мурлыканье. Кот выгнул спину и потерся о мою ладонь. Очень крупный, пушистый, с красивой окраской — белая грудь, белые лапы, и, хотя я предпочитаю трехцветных кошек, он сразу завоевал мои симпатии, такое дружелюбие от него исходило.
— Прекрасный кот, — сказал я. — Так что с ним?
— Да вот нога у него. Что-то там не то. Может, поранился.
Я погрузил пальцы в густую длинную шерсть и принялся ощупывать ногу. Внезапно кот мяукнул. Я достал ножницы и выстриг небольшой участок. Ага! Поперечная ранка… довольно глубокая… с выделением серозной жидкости.
— Да. По-видимому, он порезался. Но странно! Не понимаю, как это могло произойти. Он во дворе много гуляет?
Барнетт кивнул.
— Случается.
— Очевидно, задел какую-то острую грань. Я сделаю ему инъекцию пенициллина и оставлю мазь. Накладывайте ее вечером и утром.
Некоторые кошки терпеть не могут уколов, а так как они вооружены не только зубами, но и когтями, справиться с ними бывает трудновато. Но мой пациент даже не шевельнулся. Наоборот, когда я ввел иглу, мурлыканье стало громче.
— Какой покладистый! — сказал я. — Как вы его назвали?
— Фредом.
Уолт Барнетт смотрел на меня немигающим взглядом. В кличке не было ничего такого уж странного, но продолжать разговор на эту тему мне расхотелось.
Я достал из чемоданчика мазь и положил тюбик на стол.
— Ну, хорошо. Если ему не станет лучше, позвоните.
Ответа я не получил. Не счел он нужным и попрощаться со мной. И я ушел, испытывая то же раздражение, какое и в прошлый раз вызывала у меня его угрюмая грубость.
Но, шагая по двору, я забыл про нее, вернувшись мыслями к пораненной лапе. Вряд ли кот мог случайно рассечь ее таким образом. Слишком уж глубок и ровен порез, словно сделан бритвой. И вновь внутренний голос шепнул мне, как нередко шептал в прошлом, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.
