Дорин Тови - Кошки в мае
Как-то вечером тетушка Этель, нащупывая выключатель, упавший за столик, подняла вместо него дохлую мышку (дар Шебы) и сказала, что не способна понять, как я это терплю. Ответ был прост: именно так я жила с бабушкой. Вплоть до приспособлений, которые неизменно что-нибудь выкидывали. Вплоть до краски — бабушка как-то покрасила стулья и наложила второй слой краски, пока первый еще не просох, так что в ближайшие недели гость, неосторожно воспользовавшийся одним из этих стульев, вставал с него под звук чего-то, отрывающегося от чего-то. Даже вплоть до мышей.
У бабушки одно время был кот Макдональд, которого однажды укусила мышь! Хотите верьте, хотите нет, говаривала бабушка, но она своими глазами видела, как мышь мертвой хваткой вцепилась Макдональду в губу, а он отчаянно пытался отодрать ее — лапой прижимал ей хвост, а голову тянул вверх, точно жираф, и бедная мышь растягивалась, будто резиновая. В результате этого случая у Макдональда развился мышиный комплекс. Теперь, поймав мышь, он ее не съедал, а укладывал в ряд с предыдущими своими жертвами на самых видных местах и злорадно их созерцал. В те дни гостям, приглашенным к нам на чай, требовались крепкие желудки: на ковре совсем рядом лежал десяток мышей, а возле гордо восседал кот наподобие художника, рисующего картины на тротуаре. Но бабушка не позволяла отбирать их у него. Это может травмировать его подсознание, утверждала она. Так он возвращает себе чувство собственного достоинства, пострадавшее от мышиного укуса. А если кому-то это не нравится, отвечала она на наши возражения, так их никто не просит смотреть.
Мы бы вскоре остались совсем без знакомых, если бы у бабушки, кроме того, не было трех попугаев и Пикита, сенегалка, не укусила бы Макдональда за лапу, которую он экспериментально засовывал к ней в клетку. Пикита всегда кого-нибудь кусала. Такой дьявольской птицы я больше не встречала, а это немалый комплимент, если учесть, сколько попугаев перебывало у бабушки, — и все они кусались при малейшей возможности. Она была маленькой, с зеленой спинкой, оранжевым брюшком, желтыми ногами и серой змеиной головкой. Глаза у нее были серыми, как два камешка, но когда она злилась, глаза становились ярко-желтыми и то вспыхивали, то угасали, точно маяк.
По этим вспышкам всегда можно было понять, что Пикита намерена атаковать. К сожалению, как правило, предупреждение обычно запаздывало. Нападала она чаще всего, когда ей сыпали корм. С обычной бабушкиной непоследовательностью в то время, как остальные ее попугаи обитали в клетках с кормушками, которые наполнялись снаружи, только в клетке Пикиты кормушка была закреплена внутри. Кроме того — такая уж удачливая птичка она была! — дверца ее клетки не открывалась наружу, а скользила вверх и вниз как подъемная решетка рыцарского замка. Все члены семьи, кроме бабушки, рано или поздно оказывались в западне — чертова дверца падала и защемляла им запястье, пока они насыпали семена в кормушку, и Пикита, чьи глаза вспыхивали и угасали как неоновые вывески, устремлялась вниз и впивалась им в большой палец.
Бабушка была глуха к нашим жалобам на Пикиту, как и на макдональдовских мышей. Раз бедняжка нас кусает, говорила она, значит, мы ее обидели — так нам и надо! Пикита, заключала она категорическим тоном, каким всегда отметала жалобы на своих пернатых и четвероногих любимцев, ни разу ее даже не пыталась укусить. Как ни поразительно, это была святая правда: бабушка могла проделывать с птицами все, что хотела, — как и с четвероногими. Едва кто-нибудь из нас был укушен, еще пока мы, извиваясь от боли, сосали ранку, бабушка в тревоге бежала успокоить Пикиту — и две секунды спустя жуткая птица уже лежала, раскинув крылья, на спине, а бабушка щекотала ей пухлое брюшко и повторяла, какие мы скверные, раз дразним ее.
Мыши Макдональда и укусы Пикиты тогда сильно осложняли нам жизнь, и всем (кроме бабушки) почудилось, что свершилось Божественное правосудие, когда два наших тяжких креста ликвидировали друг друга.
Как я упомянула, в один чудесный день Пикита тяпнула Макдональда, когда он засунул лапу к ней в клетку, и Макдональд, памятуя рассуждения бабушки о его подсознании и потребности восстановить попранную честь, замыслил хитрое отмщение. До конца дня он сидел под креслом, зализывал лапу и свирепо поглядывал на Пикиту. А ночью, когда мы все уснули, он промаршировал в гостиную, сбросил ее клетку со столика — подъемная дверца, так часто в прошлом обрекавшая нас на муки, в последний раз легко скользнула вверх по желобкам, и Пиките пришел конец. Утром мы увидели перевернутую клетку, семена, рассыпавшиеся по всему полу, и Пикиту — аккуратно положенную на спину в ряд с мышами, изловленными за ночь. Бабушка была неутешна. До самой потери следующего своего попугая, скончавшегося много времени спустя и по иной причине, она не переставала оплакивать Пикиту и повторять, что такого верного, такого любящего попугая у нее никогда не было и не будет. Что до Макдональда, гордо сидевшего там, ожидая от нее поздравлений, так он получил такую трепку (на его толстой черной морде застыло неописуемое изумление — почему она вдруг так переменилась?), что впредь закаялся ловить мышей. Даже увидев муху, он мялся, смотрел на бабушку, прижимал уши и ускользал под ближайший стул. «Люди, — говорил он, угрюмо глядя на нас, пока мы поглаживали его по ушам и обещали добавочное молоко, когда бабушка отвернется, — люди Омерзительны».
Глава четвертая
БЛОНДЕН
Когда мы с Чарльзом обзавелись белкой, бабушка очень обрадовалась. Сразу видно, как сильно мы любим животных, сказала она. Я пошла в нее, она всегда это говорила. Чарльз... Чарльз всегда был ей симпатичен, и вот он взял миленького лесного сиротку, лелеет его, растит... Это просто доказывает, насколько она всегда права.
На самом деле бабушка, как обычно, была настолько не права, насколько это вообще возможно. Блондена мы взяли не по доброй воле. Да, конечно, животных мы любили. Но белки — как и сиамские кошки в те далекие беззаботные дни — нас отнюдь не привлекали. До тех пор нашим пределом были три кролика голубой королевской породы, при помощи которых Чарльз, вдохновленный книгой, озаглавленной «Как зарабатывать деньги на досуге», как-то возмечтал заняться коммерческим кролиководством. Он будет продавать тушки с гигантской прибылью в мясную лавку, а я (как постоянно напоминал Чарльз, шкурки кроликов великолепны) обзаведусь меховым манто.
Но через полгода, когда у нас уже было двадцать семь кроликов и мы разорялись на картошку и отруби для них, Чарльз заявил, что у него рука не поднимается их забить. Они — его друзья, сказал он. Особенно малыш с белой лапкой. Конечно, ты заметила, спросил он, как этот симпатяга залезает наверх по проволочной сетке, когда открываешь дверцу — почище всякой обезьяны? И с каким смышленым видом сидит на верхнем ярусе клеток, ожидая, что ему почешут уши?
Нет, я не заметила. Времени у меня хватало только на то, чтобы запаривать ведра отрубей и рвать одуванчики под живыми изгородями. Но одно я знала твердо: сама я тоже убивать кроликов не стану, а содержать их нам не по карману, особенно учитывая их склонность размножаться в геометрической прогрессии. В конце концов как-то в субботу друзья Чарльза всем скопом отбыли на тачке вместе с клетками. Мы продали их живыми другому предпринимателю — мальчишке, который поставил нас в известность, что спрос на голубых королевских катастрофически упал, и если полгода назад мы уплатили семь фунтов десять шиллингов за трех, он, так уж и быть, возьмет двадцать семь за тридцать шиллингов — вместе с клетками. Конечно, добавил он, выразительно глядя на Чарльза, если мы хотим продать их живьем.
Ну так вот. Блондена мы взяли не по доброй воле. И он не был миленьким сироткой, как с чувством описала его бабушка. А был он олухом, который в холодный мартовский день выпал из дупла на высоте тридцати футов, — без сомнения, из-за собственного глупого любопытства. Нашли мы его у подножия могучей сосны — дрожащего, голодного, такого юного, что хвост у него был голым и тонким, как у крысы, такого крохотного, что он даже ползать не мог.
Чарльз наотрез отказался карабкаться тридцать футов по стволу, чтобы водворить дурачка в родное дупло (сколько раз он потом, скрежеща зубами, жалел, что не сделал этого!), так что нам пришлось забрать его домой и заботиться о нем, пока он еще не мог жить самостоятельно. Вопреки убеждению моей бабушки, что Чарльз лелеял его и выкармливал, это я обработала его порошком от блох, едва мы вошли в коттедж, и это я ночью вставала каждый час, чтобы поить его теплым молоком из серебряной крестильной ложечки.
А утром, когда мы проснулись и осознали, что кому-то надо кормить его каждый час и днем, это мне было поручено взять его с собой на работу. Когда я указала, что Чарльзу у себя в кабинете было бы легче кормить Блондена, не привлекая к себе внимания, он уставился на меня неверящими глазами. «Где это слыхано, — вопросил он с ужасом, — чтобы мужчина кормил бельчонка в служебном кабинете?» Конечно, я могла бы спросить, где это слыхано, чтобы женщина кормила бельчонка в служебном помещении, но воздержалась — толку все равно не было бы никакого. Когда в девять утра я устало вошла в свой офис, Блонден, завернутый в одеяльце, лежал в продуктовой сумке. К несчастью, молоко оказалось слишком жирным для его малюсенького желудка, и весь день он пролежал в сумке неподвижно, а я через регулярные интервалы вливала ему в глотку смесь коньяка, теплой воды и сахара, каждую минуту ожидая конца. Однако на следующий день Блонден заметно приободрился. На исходе утра где-то возле моих ног словно свистнул паровоз, и когда я вновь почувствовала под собой пол и заглянула под стол, то увидела бурую головку, негодующе глядящую на меня из складок одеяльца. Где, спросил он, угрожающе клацая на меня зубами (какой знакомой стала мне вскоре эта его манера!), где его Коньяк?
