Дьюи. Библиотечный кот, который потряс весь мир - Майрон Вики

«Теперь все мы чувствуем себя куда лучше, не так ли?»

Тем же вечером я купила ему целую кучу баночек. Сопротивляться я больше не могла. Лучше кот с запором, подумала я, чем мертвый.

Два месяца Дьюи был счастлив. Счастлива была и я. Но тут Дьюи решил, что «Фенси фист», куски с куриным запахом, ему не нравится. Он и кусочка его больше не съест. Спасибо вам большое! Я приобрела еду с другим запахом, что-то вроде шариков в желе. Дьюи понюхал и отошел.

«Нет, только не это».

— Ты будешь есть это, молодой человек, иначе не получишь никакого десерта.

В конце дня еда оставалась на том же месте, высохшая и неаппетитная. Что мне делать? Кот болен! Я перебрала пять вариантов, но наконец нашла то, что его устраивало. Все это длилось несколько недель. Затем Дьюи потребовал что-нибудь новое. Ну, ребята… Я не просто отступила с поля боя — я начисто проиграла войну.

К 1997 году ситуация стала совершенно абсурдной. Как можно было не потешаться над книжной полкой, забитой банками с кошачьим кормом? Я не преувеличиваю. Вещи Дьюи мы держали на двух полках в служебной комнате, и одна из них была отдана только его корму. В любое время под руками было пять разных блюд. Вкус Дьюи соответствовал традициям Среднего Запада. Его любимыми блюдами были говядина, куски курятины, говяжья печенка и индюшатина, но вы никогда не знали, какому блюду он отдаст предпочтение. Дьюи терпеть не мог морепродукты, но обожал креветки. На неделю. Потом к ним не притрагивался.

К сожалению, Дьюи продолжал мучиться запорами, поэтому по указанию доктора Эстерли я повесила на стену страничку календаря. Каждый раз, как кто-то находил подарок в лотке Дьюи, он отмечал дату. Календарь получил название «График какашек Дьюи».

Я могла только предполагать, что думает, например, Шарон. Она была очень веселой и любила Дьюи, но отличалась брезгливостью. А теперь мы постоянно обсуждали экскременты Дьюи. Должно быть, она считала, что я рехнулась, однако не жалуясь, постоянно отмечала график. Конечно, Дьюи использовал лоток раз в неделю, так что мы не перетруждались.

Когда Дьюи три дня не подходил к лотку, мы заперли его в заднем чулане для романтического свидания с подстилкой. Дьюи терпеть не мог находиться под замком, особенно в темноте. Я ненавидела такое положение так же, как Дьюи, особенно зимой, потому что чулан не отапливался.

— Это для твоего же блага, Дьюи.

Через полчаса я его выпустила. В лотке не было никаких следов его стараний. Я дала ему час погулять по библиотеке и снова заперла на полчаса. Тот же результат. Трех раз хватило. У него в самом деле ничего не получалось.

Эта стратегия полностью провалилась. Скоро Дьюи так избаловался, что отказывался пользоваться ванной, пока кто-то не относил его к лотку. Он совершенно перестал разгуливать по ночам. Это означало, что по утрам я первым делом должна была относить его — да, именно относить — к его лотку с песочком. Вот что значит быть королем!

Знаю, знаю. Я недопустимо расслабилась, распустила сопли. Носила Дьюи на руках. Но что мне оставалось делать? Я понимала, как плохо он себя чувствует. Понимала не только потому, что у нас с ним была внутренняя связь, но и потому, что знала, каково это — долгая, едва ли не на всю жизнь, болезнь. Я бывала в больницах чаще, чем некоторые врачи. Меня дважды спешно доставляли в Сиукс-Фоллс. В клинике Майо меня лечили от тяжелых кишечных симптомов, от гиперфункции щитовидной железы, болезненных приступов мигрени и, кроме того, базедовой болезни. Два года меня мучила крапивница на ноге. Выяснилось, что у меня аллергия на коленопреклоненное положение в церкви. Год спустя я внезапно стала мерзнуть, по полчаса не могла сдвинуться с места. Коллеги должны были переносить меня в машину, отвозить домой и укладывать в постель. Рука, в которой я держала вилку, останавливалась на полпути, и я не могла ее опустить. Мне не подчинялся язык, и я не могла ничего произнести. Слава богу, при мне была моя подруга Фейт. Ситуация усугублялась резким падением давления крови, вызванным одним из лекарств.

Но куда хуже были уплотнения в молочных железах, — мне даже не совсем удобно говорить об этом. Я мало кому рассказывала об этих переживаниях, и, признаюсь, нарушить молчание трудновато. Я не хочу, чтобы на меня смотрели иначе, чем на обыкновенную женщину.

Из всех испытаний моей жизни — пьющий муж, падение благосостояния, неожиданное удаление матки — самым тяжелым была ампутация молочных желез. Самым худшим оказалась не сама процедура, хотя, наверное, такой физической боли раньше выносить мне не приходилось. Самым тяжелым было принять решение. Я мучилась с ним больше года. Я ездила в Сиукс-Сити, Сиукс-Фоллс и в Омаху — более трех часов в пути — консультироваться с врачами, но так и не могла решиться.

Мать и отец убеждали меня пройти это испытание.

— Ты должна это сделать, — говорили они. — На кону стоит твоя жизнь.

Я говорила с подругами, которые помогали мне, когда мой брак подходил к концу. У меня было много проблем, но в первый раз они не стали меня отговаривать. Позже они признались, что просто не могли. Рак груди мог поразить и костную ткань.

Мне было необходимо хирургическое вмешательство. Я это знала. Если я на него не пойду, то это лишь вопрос времени, когда я услышу слово рак. Но я была одинокой женщиной. Я достаточно регулярно встречалась с мужчинами, хотя без особых успехов. Мы с подругой Бонни все еще посмеивались над Ковбоем, которого я встретила на танцах в Окободжи. Из Сиукс-Сити он взял меня в одно из тех сельских местечек, где пол был посыпан опилками. Чем там кормили, рассказать не могу, потому что завязалась драка, кто-то вытащил нож, и я провела двадцать минут, спрятавшись в женском туалете. Ковбой великодушно отвез меня к себе домой и показал мне — я не выдумываю, — как варить бобы. Обратно он повез меня через скотный двор, посчитав это очень романтичным.

Тем не менее, несмотря на осечки, я все еще надеялась найти порядочного человека. И мне не хотелось, чтобы эта надежда умерла. Но кто полюбит меня, у которой не будет грудей? Я потеряю женственность, потеряю себя как женщину. Мои родители этого не понимали; мои подруги были слишком испуганы, чтобы помогать. Что мне оставалось делать?

Как-то утром в дверь моего кабинета кто-то постучал. Это была женщина, с которой я никогда раньше не встречалась. Она вошла, закрыла дверь и сказала: «Вы не знаете меня, но я пациентка доктора Коллеграфа. Он послал меня увидеться с вами. Пять лет назад я перенесла двойную мастектомию».

Мы разговаривали два часа. Я не помню, как ее звали, и с тех пор мы не виделись (она была не из Спенсера), но я помню каждое ее слово. Мы говорили обо всем — о болях, о самой процедуре, о выздоровлении, но главным образом об эмоциях. Продолжает ли она чувствовать себя женщиной? Такой, как раньше? Что она видит, когда смотрит в зеркало?

Когда она ушла, я не только знала правильное решение, но и была готова к нему.

Двойная ампутация груди — это многосложный процесс. Первым делом у меня сняли груди. Затем поставили временный имплантат — экспандер. Под руками у меня были прорези, точнее, трубки, которые тянулись из тела, и каждые две недели я получала инъекцию солевого раствора, чтобы сохранить размер грудной клетки и натягивать кожу. К сожалению, во время первой недели моего выздоровления разнеслись новости об опасности силиконовых имплантатов, и на новые имплантаты был наложен временный запрет. Кончилось тем, что я носила временные экспандеры восемь месяцев вместо четырех. Под мышками у меня было столько шрамов, что стоило измениться давлению, как меня простреливало болью в боку. Джой, видя, как я мрачнела, спрашивала:

— Вики, что, пойдет дождь?

— Да, — говорила я, — но минут через тридцать.

По уровню болевых ощущений я могла предсказывать дождь с точностью до десяти минут. Как только начинало ныть, дождь был тут как тут. Мы с Джой смеялись, потому что я всегда оказывалась права, но на самом деле мне хотелось поплакать.