Макс Зингер - 112 дней на собаках и оленях
Каждый якут в северной тайге — непременно охотник И гостеприимный хозяин. Он приветливо встретит гостя, которого увидел впервые в жизни. Накормит, напоит и уложит спать на почетном ороне. Он знает: случится и ему быть в пути, он так же приветливо будет встречен в любой юрте. Это закон северной тайги, закон гостеприимства, бытующий в Заполярье с древних времен. Заимщик посчитает для себя великой обидой, если проезжий на деньги расценит добрые чувства хозяина юрты. Однако он не откажется от подарка, особенно если подарок предназначен его жене или детям. Это даже доставит таежнику удовольствие.
Отправляясь в путь, абыйские ямщики надевают на себя длинные мойтруки из беличьих хвостов. Если разрезать мойтрук, он вытянется не менее чем на сажень. Мойтрук имеет вид замкнутого кольца. Чем длиннее эта северная шаль, тем легче, закутав шею и лицо, противостоять морозу. В мойтрук якут прячет все лицо, подставляя ветру одни только глаза. Через ворсистый мех легче дышать на морозе, мех как бы фильтрует холодный, вдыхаемый на жестоком морозе воздух и уменьшает его жгучую силу.
У Атыка, как и вообще у каюров-чукчей, мойтрука не было. Эта принадлежность уместна при спокойной езде на оленях. На собачьих нартах каюр непоседлив. В течение дня ему приходится много раз вскакивать, бежать за нартами, поправлять алыки, войдать полозья. Мойтрук будет мешать чукче. Да и морозов нет таких на Чукотке, как в Якутии. Однако не на каждом якутском ямщике я видел эту замечательную меховую защиту: как видно, она дорога и не всем доступна.
Когда от дыхания ямщика мойтрук покрывается ледяной коркой, ямщик поворачивает его сухой стороной. Длина мойтрука позволяет ямщику вертеть его вокруг носа в течение всей дневной поездки от жилья до жилья без опасения поморозить лицо. По пути он аккуратно сбивает сосульки со своей меховой шали. А добравшись до камелька, ямщик в первую очередь сушит свою кольцеобразную шаль.
На всем долгом пути по тайге мы ни разу не видели волчьих следов, зато в каждой юрте я слышу рассказы о медведях. Медведь — «эсе» — в большом почете у якутов. Эсе — значит дед. Но медведя редко так называют из опасения обидеть и попасться к нему в лапы. Медведя чаще зовут «тойоном», что значит хозяин, или просто говорят «он»… Так, очевидно, спокойнее для таежника…
В абыйском кооперативе покупаю мороженую ягоду — морошку. Ее держат в больших бочках, рубят топором и взвешивают на весах кусками. Несколько ложек этой ягоды придают чаю чудесный аромат. В мороженой ягоде сохраняются витамины.
Запасаюсь морошкой до самого Якутска. Кстати, в пути буду угощать детей и стариков в якутских юртах этими великолепными северными «консервами».
Завтра отъезд в Верхоянск, а мороз крепчает. На улицу можно выйти, только укутавшись до самых глаз. Дышу через шарф, но он быстро обледеневает. Опушка малахая также покрывается сосульками. Все заиндевевшие встречные похожи на деда-мороза — не отличишь молодого от старого.
Старожилы советуют мне купить в Абые нарты, чтобы меньше зависеть от почтовых станций и не, перегружать на каждой станции вещи. Слушаюсь разумного совета.
Новые нарты уже увязаны. Брезентом затянуты и почтовая кожаная сума, и чемодан.
И вот позади озеро и «городок» Абый, позади Индигирка. Остались где-то в снегах маленькие абыйские домики — балаганы, приплюснувшиеся к земле.
Гремят боталами олени. Полозья звучно скрипят по снегу, хваченному крепчайшим морозом.
Небо затянуло облаками. Видимость уменьшилась настолько, что едва различаешь лес, завешанный туманом.
Ямщик поет песню.
Через большую наледь и высокий перевал
Из Абыя я уехал с одной нартой. Так скорее можно добраться до Якутска. На одну нарту легче найти оленей, меньше уйдет времени на станционные ожидания.
За нартой на привязи два запасных оленя, белых, как снег.
Едва начинает угасать скоротечный день и сумерки ложатся на Абыйское большое озеро, вдруг мои ездовые олени исчезают, становятся невидимыми, будто они растворились в вечерней полутьме. И вновь кажется, что я на нартах-самоходах. Только вблизи слышна заунывная и протяжная песня ямщика-якута. Медленно, лениво перемежается несколько звуков, из них и сложен мотив простой песни.
Куда гонит ямщик оленей? Темень поглотила Абыйское озеро. Как находит он дорогу в белесой тьме, от которой больно глазам?
Вдруг, рядом с нартами, вырастает вешка — высокий приметный шест. Путь по длинному озеру заботливо обвехован. Где-то вблизи лежит селение. Без этих вешек ямщики сбились бы с пути. Вешки сопровождают нас через все озеро.
Еду без ночевок на выбитых оленях, измученных длительными перевозками грузов по тракту.
В Абые разжился ружьем. Оно надежно привязано к нарте крепкой крученой бечевой. Искусству вязания таежного узла меня научили в Абые. Достаточно потянуть за петельку бечевы, и ружье освобождено, готово к действию. Но против кого? Днем, когда снег залит лучами встающего солнца, видны одни лишь следы зайцев. В каждой юрте близ камелька оттаивает мороженая тушка «тобока» — зайца, задавленного западней. Зайцев здесь неслыханное множество.
Мы в Индигирской или Абыйской низменности. Она занимает огромную площадь от хребта Тас-Хаях-Тах на западе и до склонов Алазейского плато на востоке.
Нарты скрипят по снегу, которым закрыта нескончаемая цепь озер и болот. Двадцать процентов всей площади здесь в озерах и болотах. К счастью, мы едем, не видя заболоченной земли, туч мошкары и гнуса, роящихся в летнюю пору. Летом здесь не проехать! А зима все заровняла своим снежным покрывалом.
Над озерами и болотцами нависает корявый сухостой. Опять следы бурелома и таежных палов — пожаров. Стволы деревьев стоят по пояс обугленные. Ни зверя, ни птицы, только нарты скрипят по снегу да ямщик бежит рядом со мной за нартами. Мы греемся в этой пробежке и мечтаем о тепле камелька.
Чем дальше на север забирают наши упряжки, тем разреженней, низкорослей и комлистей становится чахлый лес. В подлеске — кустарниковая береза, кустарниковая ива. Корою такой ивы на Чукотке дубят кожу. А в Анюйском районе дубленые тальниковой корой полушубки окрашены в приятный апельсиновый цвет.
Идет к концу морозная зима. Через несколько месяцев освободятся из льдов и наши корабли в Чаунской губе.
Там тоже показалось солнце.
Я смотрю на огненный багровый шар и любуюсь рассветом.
— Учугей! Самый хорошо! — говорит ямщик, показывая на солнце.
Мы понимаем друг друга.
— Сырдан! Светает! — говорит мне ямщик.
Да! Рассветает по всему советскому северу!
На станциях обычная суета и оживление. Когда отсыревшие меховые чулки-чижи перестают греть иззябшие ноги, приходится задерживаться дольше обычного, чтобы обсушиться у камелька, развесив на грядках и обувь, и одежду.
В углу одной из станций, так называют здесь обычный балаган, замечаю молодую женщину с ребенком.
Ребенку около двух лет, но мать кормит его грудью. И собирается кормить до трех лет. Это принято в тайге. Женщина приехала с ребенком издалека, за сто километров погостить к своим знакомым, поговорить — «покапсекать». Пятидесятиградусный мороз для нее не помеха. Вместе с ребенком, которого нельзя оставить дома, она, не задумываясь, отправилась в долгий путь. У станционных пожить интересно, здесь большая дорога, тракт, проезжие… А там, в глуши, где живет эта молодая женщина с ребенком, подолгу никто не бывает и нет никаких новостей.
С каждым днем крепчает мороз. Градусник показывает пятьдесят девять ниже нуля.
Из-за гололедицы и отсутствия ягеля дикие олени бегут косяками на юг. Якуты рассказывают, что осенью дикие олени-самцы отбили у них большое количество домашних самок.
В каждой юрте нас угощают мясом дикого оленя, рассказывают о небывалом набеге зайцев на Верхоянский тракт. Однажды близ Витима на Лене я видел такое же великое переселение белок. Что гнало их из тайги? Лесной пожар? Неурожай кедровых орехов? Голодовка? Переплывали они Лену большими тысячами, подняв высоко пушистые хвосты, точно парус. И много после того выбивало волной на ленский берег утонувших белок…
В первых же станках за Абыем слышим разговоры о «тарыне» — наледи.
— Юрах улахан тарын бар!
— Близка большая наледь!
Чем теплее, тем наледей меньше. Но как только ударят морозы, появляются наледи и страшат ездовых оленей голубыми, студеными озерами.
Мы кружим с ямщиком в туманах, нависших над многочисленными озерами, и деревья в ночном лесу вырастают из мглы перед самой нартой. Едва успеваешь уберечь ноги.
Часто сбиваемся с пути. Тогда ямщик уходит щупать торбазами и палкой потерянную, накатанную нартами дорожку, по которой легче ехать.
С горы на гору, с озера на озеро, из перелеска в перелесок нескончаем наш путь. За Истиняхом на горизонте вдруг вырастают причудливые изломанные очертания фиолетовых облаков. Они остроконечны, подобно пикам, и местами башенкообразны. Чем ближе подвигаемся к очередной станции, тем яснее становится, что это не облака, это горы, хребет, «мульчой камень», как любил говорить Атык. Впереди Тас-Хаях-Тах, северная часть хребта Черского.
