Анатолий Харитонов - Чинька-Чинька
Пассажиры отряхивали песок, насыпавшийся им за шиворот с Чинькиных лап, а люди, загорающие на берегу и наблюдающие это, весело смеялись. Лодочники, постоянно обитавшие здесь в летнее время, уважительно говорили друг другу:
— Вон смотри, Черныш на рыбалку пошел!
Они-то по собственному опыту знали, как нелегко затянуть собаку в лодку, если она хоть раз побывала в море. Чинька же отправлялся в путешествие с удовольствием. Особенно ему нравилась рыбалка. Мы и сами приходили в восторг от каждой пойманной рыбины, а Чинька помахивал хвостом и улыбался, хотя рыбу за пищу не признавал: ни красноперку, ни камбалу, а от бычков и вовсе морду воротил и брезгливо сжимал губы.
Первые уроки
В сезон утиной охоты почувствовал беспокойство и я. По ночам мне снились озера и заводи. Сознавая, что пришла пора помокнуть на промозглом осеннем дождичке, покормить настырных комаров, я отправился на охоту. А так как товарищей не нашлось, я взял с собой Чиньку. Благо его не надо долго уговаривать.
Чинька скорее напоминал лайку: окрасом, сухими крепкими лапами, широкой и сильной грудью. На этом его сходство с лайкой и заканчивается: хвост не колечком, шерсть коротка, белое пятно во всю грудь, рыжие подпалины на лапах и шее. Вот одно достоинство бесспорное — глаза проницательные и ум особый, цепкий и памятливый. Он легко усваивал команды, быстро приноравливался к человеку, понимал его с первого слова.
Я верил в Чиньку и надеялся научить его нехитрым охотничьим делам. Главное для меня было — чтобы он доставал добытую птицу из воды и выносил на берег. Чинька, на удивление, взял утку, как только я указал на нее. Он вынес птицу и аккуратно положил на берегу. Утка была жива и рванулась было к воде. Чинька прижал ее лапой и ждал, когда я подойду.
По первому кулику я лихо промазал! Чинька побежал без команды следом за птицей, и вскоре его хвост и уши торчали из травы далеко-далеко впереди. Кулик же благополучно приземлился на безопасном расстоянии, на таком безопасном, что его, пожалуй, и из пушки не достанешь. И вот наконец я добыл кулика! Теперь, думаю, натаскаю Чиньку по-настоящему. Я потряс перед его носом птицей, дал ему понюхать, как это рекомендуется опытными охотниками, и бросил ее недалеко от себя. Чинька без моего окрика побежал и принес кулика обратно.
— Молодец, Чинька, хороший ты пес! — похвалил я, весьма довольный его сообразительностью. Решив повторить урок, чтобы выработать в нем условный рефлекс, я размахнулся что было сил и забросил кулика снова. Кулик, описав в воздухе кривую линию, упал в густую траву. У меня заныло в животе, когда я глянул на Чиньку. Пес стоял поодаль, пренебрежительно повиливая хвостом, и как бы говорил: «А не надоело тебе валять дурака?»
Я понял по его виду, что он и не подумает искать птицу. Как я ни приказывал, как ни ругал его, Чинька не поднимался. Объяснившись с ним напрямую, без обиняков, и высказав все, что я о нем думаю, я раздраженно и неохотно пошел искать кулика сам. Трава повсюду была одинакова: высотой до колена, зеленая, с желтыми осенними мазками. Найти в ней что-нибудь было труднее, нежели иголку в стоге сена. А пока я вертелся, то совсем забыл, в какую сторону кинул куличка.
— У-у-у, крокодил! — сказал я Чиньке и пошел топтать траву, участок за участком.
Чинька перебрался на вытоптанное место, улегся и начал прихорашиваться, приглаживая намокшую шерсть языком. Он делал это с упоением, зажмуривая глаза и причмокивая. Во мне все кипело и клокотало, как в чайнике над костром. От ярости я прерывисто дышал, а Чинька будто не замечал моего состояния. Когда я устал, он лениво поднялся, встряхнулся и, отбежав на несколько шагов вперед, сунул нос в траву. И вытянул за кончик крылышка злополучного кулика, принес и выплюнул мне под ноги. Я схватился за клок травы, с глубоким утробным чавканьем выдернул болотную кочку и запустил ее в Чиньку. Он шустро отскочил и сел передо мной, довольный, открыл пасть и вывалил кончик языка. Два ряда белых зубов поблескивали на солнце, и создавалось впечатление, будто Чинька улыбается. А может быть, он и вправду смеялся надо мной?
Жейка развлекается
— Стоять! Лежать! Как лежишь? Молчать!.. — это Жейка подает команды, подражая дедушке Александру Ивановичу, а Чинька выполняет их. На его морде можно прочесть: «Чего уж противиться! Не сделаешь — будет трепать за шиворот, тянуть за уши. Хорошо еще не кусается».
Чинька давно понял, какую огромную власть над взрослыми имеют дети. Они могут брыкаться, могут тонко и жалобно верещать, даже если сами во всем виноваты, они взбираются верхом на Самого Главного Хозяина, перед которым Чинька преклоняется, и, шлепая его по загривку, восторженно кричат: «Н-н-но!» И вообще он не представлял себе, чего только не могут делать эти маленькие разбойники. Со временем Чинька проникся к ним той особой снисходительностью, с какой матерые собаки обращаются со щенками. Правда, расшалившегося щенка можно в целях воспитания оттрепать. А с детьми так не поступишь. И потому Чинька раз и навсегда запретил себе обижать их даже тогда, когда они садились ему на голову, крутили хвост и пересчитывали зубы.
Видя с его стороны такую покладистость, липли к Чиньке все дети: и свои, и родственников, и соседские. Но из всего этого скопища Чинька выделял Жейку. Он ее любил и слушался.
Слушаться слушался, однако до тех пор, пока это ему не надоедало. Тогда он ложился или залезал на будку. Жейка хлопала его, толкала, пытаясь стянуть вниз, и грозно топала ногами. Чинька упрямился, расслаблялся и отяжелевшим телом прилипал к месту. Сдвинуть его Жейка не могла.
Сейчас, когда Жейка выкрикивала ему свое: «Стоять! Лежать!» — Чинька был в хорошем расположении духа. Он был послушен и даже позволял ей ездить на себе верхом. Они играли, а я решил их сфотографировать. Увидя нацеленный на него фотоаппарат, Чинька, как всегда, замер и не мигая уставился в объектив, пока не послышался щелчок. Он всегда успевал стать в позу и поэтому выглядел на снимках одинаково хорошо. Лишь однажды наш пес сплоховал: на горной речке Стеклянухе, такой холодной, что в походах мы пользовались ею как холодильником, Чинька упал в воду. Течение было сильным, его сносило, а в море он к этому не привык. И все же Чинька выплыл сам. Вылез, глаза круглые, шерсть намокла, вода стекает струями. Он затрясся так, что уши и хвост описывали в воздухе круги. В это время я и снял его. На фотографии Чинька вышел взъерошенный, в ореоле брызг.
Когда Жейка была совсем еще маленькой и носила шубу «на вырост», она любила кататься на санках. Но хоть и говорят: «Любишь кататься, люби и саночки возить…» — последнее ей не особенно нравилось. Вскарабкается она на горку, съедет вниз и долго сидит, соображает, оправдываются ли затраченные на подъем усилия кратковременным, но захватывающим дух спуском. Еще раз скатится, опять посидит, подумает… Так вот и катается с раздумьями. А рядом вертится, виляет хвостом Чинька. И вот — «эврика!». Веревка от саней привязывается за Чинькин ошейник. Чинька потащил санки в гору. Там Жейка хотела было отвязать санки да съехать вниз, но не тут-то было! Чинька, не останавливаясь, развернулся и понесся вниз! Хлесткие стебли сухой полыни так и замелькали по сторонам тропы, а Жейка была в восторге: — Чинька, вперед!
Она визжала от удовольствия, когда санки, подпрыгивая, мчали и мчали ее. Вдруг они опрокинулись, и Жейка вывалилась в снег. Иная собака на радостях, что освободилась, удрала бы, но Чинька был псом порядочным и друзей в беде не бросал. Он остановился, дождался, пока Жейка взгромоздится снова, а затем уже рванул во весь дух! Снег летел во все стороны, сыпал в глаза… Они падали, катались по снегу, сплетаясь в один комок, и потом долго разбирались, где Жейкин валенок, а где Чинькина голова. Когда Жейка снова становилась Жейкой, а Чинька Чинькой, катание возобновлялось. Пес на ходу глотал снег, как мороженое. Жейке снег попадал за ворот, таял и скатывался холодными каплями по спине. Наконец, уставшие, вывалявшиеся в снегу, мокрые до того, что пар клубился над ними, они приплетались домой. Из уважения к другу Жейка шла пешком, а Чинька но тем же соображениям тащил пустые санки. Оба были счастливы!
На рыбалке
Тому, что я увлекся подледным ловом, я обязан только Лиде. Вообще-то я любил рыбалку. Но в летнее время. С удочкой, на бережку — благодать!.. А о тех, кто торчит на льду весь день напролет, как антарктические пингвины, имел самое дурное мнение. Я говорил: «Какой, скажите на милость, умный человек станет мерзнуть ради десятка крохотных корюшек!» — и считал себя исключительно правым. Но как-то Лида предложила мне просто погулять по льду, где сидят рыбаки, и поглядеть, что там делается. Посмотреть так посмотреть. Ничего коварного я в этом не видел. Мы спустились по железнодорожному виадуку, как по настоящему судовому трапу сходит моряк на незнакомый берег. Дальнейшее закабаление моей души происходило до примитивности просто: я погулял в курточке типа «Аляска» среди закутанных в меха рыбаков, подержал в руках свежезамороженные чурбачки рыбешек, ощутил их необыкновенный огуречный запах и не удержался.
