Макс Зингер - 112 дней на собаках и оленях
— Как промышляете? — спросил я Кешу.
— Песцов шибко-то промышляю. Я на интерес какой промышленник. Нас теперь не пускают пастями-то давить песцов. Ну, я и капканами за зиму много напромышляю. А сейчас вот лоцманю на пароходе. Товарищи на меня обижаются: Ты, говорят, Кеша, деньгу зашибаешь большую! А Кибизов мне сказывал в Амбарчике: пусть говорят!
— Кто такой Кибизов?
— Он меня на пароход поставил. Я никогда на пароходах не плавал. Ты, говорит, Кеша, борозду знаешь, харватер? — Знаю! «Ну, коли знаешь, садись на пароход!».
Кеша рассказывает, что сам попросился на другой год работать на пароходе «Ленин».
— Я, по своему мнению, знаю реку. Осенью новый лед замерзнет, сетки мы ставим, глуби вымериваем. Река замерзает с берегов. Когда северный ветер потянет, вода коимская о ту пору утихает, река замерзает серединой. А весной лед над глубью держится. Вот он харватер и виден весь, как на ладони. Только не ленись, примечай. А мы на собачках тут ездим часто, все видим, все замечаем.
— Еще по морю погоды бывают. Как утихнет погода, медведь в море с берега идет. А у нас собачки есть. Мы их пускаем по следу. Собаки зверя останавливают. Когда хозяин близко, пуще идут на медведя. Собака от зверя отскочит, тогда и стрелишь его. Собачек мы очень жалеем. Она себя погубит, а нас от смерти избавит.
От Певека до Якутска на собаках и оленях— Весной-то погубил я преданную собаку. Умная была, как человек, только языком не трепала. Лежал медведь в снежной яме. Пустил я собаку, она побежала. А он хитрый и проворный, не доспел я курок спустить, выскочил он из ямы. Задрал мою собачечку медведь.
— Всему делу — собака на Севере. Она саму себя кормит и нас тоже. Ее труд мы заболь (верно, правда, — древнее казацкое слово на Колыме) ценим. Денег собака не просит. Одежду тоже не просит. Надо только соблюдать, чтобы она не смерзла, она тебя спасет от смерти. Человек день не поест, не может работать. Собака день не ест, все с нартишками идет, пока в снег не воткнется. Сей год в Амбарчике много груза. Мы его заболь на собачках зимой повезем.
— Правда ли говорят, что в Амбарчике бывают потопы? — спросил я Кешу. — Говорят, что груз подмочить может?
— Врут, парень! Потопу не бывает, — решительно ответил Кеша. — Только есть, что вода с гор весной побежит. Надо, чтобы закрышка была хорошая, чтобы брезенты были хорошие. Не пропадет груз. Одно и есть, что снегом высоко занесет. Четыре нарты одну тонну груза увезут. Десять-двенадцать собачек на одну нарту. У кого собак мало, восемь-девять запрягут.
Кеша отлично знал берег моря и низовую Колыму. О городах он слышал лишь от бывалых людей. Увидев впервые Средне-Колымск, Кеша был поражен его «размерами и многолюдием».
За время лоцманства Кеши пароход «Ленин» сделал кряду четыре рейса и ни разу не сидел на мели. Что ж говорить о промыслах, которыми он занимался сызмальства. Лучше всех Кеша неводил рыбу, промышлял песцов, медведей. Нередко он добывал и «черного» песца, как называли на Колыме ценного голубого зверя. Кеша был недоволен запретом пасти:
— Это неверно, что пасть отменяют, — говорил он, возвращаясь к своей излюбленной теме. — В капкане худо песца добывать. Песец бьется, пушнину шибко портит. А пасть убивает сразу, пушнину не портит, Да мне что? Я через эти несчастные пасти захворал и жену замучил…
И Кеша принимался хвалить подругу жизни.
— Не видать такой женщины на Колыме, чтобы с мужчиной наравне пасти рубила и все умела делать! Она без меня четвертый год в избе живет. Сама неводит. Сама амбар строила, ближе к избе по бревнышку уновь сложила. Избу-то я сам у новое место перенес, амбарушко-то не успел. Она амбар к избе сама приставила, как мужчина все равно.
Лоцман затягивался махорочным дымом, и его глаза полузакрывались.
— Не всегда песец приманку из капкана берет, — продолжал Кеша. — Охота у песца бывает при луне. Луна прошла, песец приманку не тронет, не пошевелит. А когда бывает луна, он у пасти съест и товарища, если тот на виду лежит. А так он мышей ест, редко когды за каждый раз приманку хватает. Он больше приманку берет, когды новый снег нападывает. К весне дольше дни станут, так он хуже берет, а с апреля совсем перестает, ты ему хоть все на свете рассыпай, не берет! Тюлени в ту пору ребят бросают, он их шибко караулит у лунок. Только голову высунут, хватает.
— И на море часто бываете? — спросил я, добиваясь продолжения рассказа.
— До самого Айону доходил. Амундсена видел. Он с нами вместе поварил в Чаунской губе. Я у него поста месяц жил на Айоне-острову, за Большой рекой, а по-русски ее называют Большой Баранихой! Он тутока замерз. Два месяца их несло со льдом на самый камень. У нас юго-восток и значит камень, горы. Поднесло норвежан сперва к Большой Баранихе. За Большой и зимовали они…
— На скуне экспедитской. Говорили будто чудо-скуна. Но я-то не верю. Просто — морское судно. Их переводчик — Геннадий Дмитриевич Олонкин. Мы с ним ездили сюда в Крепость, в Нижний Колымск. Я его и спрашиваю: и зачем ты, Геннадий Дмитриевич, на чужестранной скуне в море пустился? Неужели мало у нас своих русских кораблей? Ничего он мне на это не ответил.
Я был поражен памятью Кеши. Амундсен плавал в этих местах тринадцать лет назад. А Кеша помнил и Амундсена и имя, отчество Олонкина.
— На первый начин они поехали со мной в Нижний Колымск. Добрались мы до заимки Сухарной. Трое вернулись на скуну, а я Олонкина дальше повез. Просит меня Амундсен через Олонкина съездить в Нижний Колымск. Там американец Корен жил, разных чаек и белых и розовых собирал, мышей, уток, лебедей, горностаев, головы разные, животных. Чучела делал, этим и заимался. Кто говорит: шпиён. А птички были только для отводу глаз. Узнавал он все про нашу колымскую землю и домой в Америку докладывал, затем будто и посылали… Я по эту коллекцию и ездил с Олонкиным в Нижний. Так я Амундсену приглянулся, не хотел меня от себя отпускать, звал с собой в Ному. А у меня семейство в Сухарной заимке. Я и говорю: «Как же от семьи, от родины, мне на чужую землю подаваться? Тому не бывать! Вам — норвежская, мне колымская землица родная. Езжайте без меня». Так они без меня и пошли в Ному. А я весной приехал назад. Вода на море была снежная, поверх льду. Вот тебе и вся история! — заключил Кеша рассказ.
Я спросил Кешу на прощанье, не скучно ли ему на Колыме? Он удивился вопросу. У него триста шестьдесят пастей было расставлено на песцов. Семьдесят два песца он упромышлял в последнюю зиму. Скучать времени нет. Каждый день кто-нибудь из соседей несет песца к фактории. Принес сосед одного песца, вот и хочется Кеше на завтра двух принести. Не на купцов работает, на свою советскую власть!
Колымчанин, видимо, устал от долгого разговора и собирался уходить. Вошел старпом, услышал конец нашей беседы и сказал мне:
— Запишите так: Кеша — первый человек на низовой Колыме! Он ее знает, как каждую морщину на своей ладони. Кеша встал и, прощаясь, сказал:
— Запиши: Кеша один здесь Четвериков из всей Коимы, по отечеству Петрович, и жена моя Марфа Гаврильевна. Такой больше нет на Коиме!
Колымский партизан
От Якушкова я узнал, что в Нижне-Колымске живет участник борьбы с колымской белогвардейщиной в годы гражданской войны.
Отправляюсь к нему на край города. Дом партизана Багалая оказывается таким же, как и все в Нижне-Колымске: он сложен из ровных бревен, с пологой крышей, с ледяным окном вместо стекла и так же, как и другие строения, сверкает ледяной штукатуркой.
Хозяин, высокого роста, сильный красивый человек, встретил меня у дверей дома, приветливо пригласил к себе и сразу стал угощать погребной нельмой и строганиной из свежепойманной подлёдной рыбы. Я сказал, зачем пришел к нему. И Багалай, помолчав несколько минут, словно собираясь с мыслями, стал рассказывать о драматических эпизодах гражданской войны на Колыме…
…Восьмые сутки шел человек на лыжах с горы на гору колымской тайгою. В заплечном мешке лежали спички, патроны для берданки, плитка кирпичного чаю и небольшой котелок для варки пищи.
Полярная ночь кончилась. На короткий срок солнце поднималось над тайгой. Но оно еще не грело. Только на вытянутых ветвях сланца-кедровника клубился кружак, горевший солнечными бликами, как при закате ледяные окна якутской юрты. В безоблачную ночь ослепительно сияли звезды и серебрился Млечный путь. Глядя на него, человек вспомнил чудесную сказку, рассказанную ему матерью. Млечный путь — это лыжный след якутского богатыря Моксогола (Сокола) — сына неба. Богатырь гнался за любимой девушкой. Вот и остался широкий след в небе, высоко над тайгой…
Глядя на звездную полосу Млечного пути, человеку взгрустнулось: ему приходилось не гнаться за любимой, а уходить от нее. Девушка Марьячан жила около озера Тала-Кюэль и спорила с ним красотой. Черные косы Марьячан отливали синевой, ее смугловатое лицо было обожжено ветрами. Движения ее восхищали ловкостью. Она умело управляла конем, была замечательным товарищем, и не было ничего краше ее быстрых темно-карих глаз.
